Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

они французы? Нисколько! Разве тот язык, которым они говорят и пишут — французский? Он — приличный и условный язык дипломатических нот, официальных сношений и салонных, дремотно-скучных разговоров, так называемые, causerie. Это совсем не тот живой говор, которым говорит всякий француз — не в палате, не в книгах, не в салонах, а меняясь интимными мыслями или в пафосе страсти, в момент жизненного разгара, печали, тоски и проч. Пусть попробует русский, как он отлично ни знай французский язык, заговорить в искреннюю, глубокую, сильную минуту, на этом языке — он должен будет притвориться французом и, конечно, выйдет карикатурен, не сможет, потому что у француза явится и другая речь, и к нему явится своя природная, французская игра физиономии, и мимики, а это все гнездится в его французской крови, складе мысли, в нервах — во всем том, что он всосал из своей природной, французской жизни! Французские гувернеры, английские гувернантки и бонны научат, пожалуй, условному языку своих наций, но зато вместе и выцарапывают, выгладят из русских детей все, что в них есть чистокровного, коренного русского! Этого до сих пор мы не хотим знать или пренебрегаем и, из тщеславия говорить на всех языках (условно-правильно), позволяем и обезличивать весь образ русского человека! Французы и англичане с ужасом отворачиваются от такого искалечения своей национальной природы — и предпочитают говорить кое-как на чужих языках и гордиться своим! А у нас его еще стыдятся! Добрые души! От этого мы больше космополиты. И Ваши герои и героини — и вышли такие же! Ибо язык — все. Больше всего языком человек принадлежит своей нации. Религия христианская есть общее достояние всех образованных наций, она может разделяться на вероисповедания — и люди разных вероисповеданий часто близки друг к другу. Различие языков никогда не допустит до совершенного, интимного и искреннего сближения. Язык — не есть только говор, речь, язык есть образ всего внутреннего человека: его ума, того, что называют сердцем, он выразитель воспитания, всех сил умственных и нравственных — недаром сказано: „Le style c’est l’homme“ [„Стиль — это человек“]. Да, язык есть весь человек в глубоком, до самого дна его природы, смысле. Ему учатся не по тетрадкам и книгам. В гостиной у папá и у мамá — а первый учитель — кормилица с своими агу, агу и другими междометиями, потом нянька со своими прибаутками и сказками, затем куча товарищей или подруг (русских мальчиков и девочек), начиная с деревенских и до школьных сверстников, язык народа, купцов, мещан, язык ремесел, а затем уже обработанный чистый, книжный или литературный язык — в образцовых писателях. Стало быть, язык, а с ним русскую жизнь, всасывают с молоком матери — учатся и играют в детстве по-русски, зреют, мужают и приносят пользу по-русски. Он то же для человека, что родной воздух! В Вашей героине ничего этого нет, то есть крепкого, прочного, твердо женского — оттого ничего и не вышло. Китти (кажется, так?), ее приятельница, — та лучше, то есть проще и естественнее. Она умственно и морально вся вылилась в представленную ей форму: вышла ни француженка, ни англичанка, ни русская. А пустая полурусская светская бабенка (простите за вульгарность слова, но она и не стоит лучше), которой назначено — s’amuser [развлекаться], трепаться в свете, искать развлечений, потом в промежутках зевать — и никуда не годиться вообще. Она и идет покойно этой дорогой — больше ей и нечего делать. Этот характер, набросанный Вами мимоходом, как вводный, очень Вам удался. Напротив, Вера Ваша (графиня) с большими претензиями и затеями — и оказывается, однако, такою же несостоятельною для жизни, как и Китти, с тою только разницей, что та взяла у жизни все, что могла, и обратила ее в веселую комедию, а эта великолепная с „глубокой душой“ (а в чем эта душа!) умела только на первых порах влюбиться — и испугалась сама своей страсти, не умев по слабонервности ни одолеть ее круто и строго, ни отдаться ей смело и открыто, убоясь… Бога? Нет, убоясь условий своего быта: просто жалкая болезненная трусиха! Ведь если бы она и пала, то, как великая душа и религиозная женщина, она сумела бы вынести крест! Она бросила все свои затеи и добрые дела, оставив все это в других руках с кучей денег и деревней! Какой подвиг! Как есть космополитка! Лица и образа у ней нет! Скажу, однако, мимоходом, что колебания и борьба ее вышли у Вас довольно правдивы и почти рельефны. На втором и третьем опыте — они, вероятно, были бы даже совсем верны. А теперь пока растянуто — и в языке вообще, и в разговорах особенно язык лиц — мало выражает и сами лица, и страсти их! И вот три героя — князь, посредник и героиня — все вертятся, попали в cercle vicieux [заколдованный круг] и вертятся в чувстве любви. Как белка в колесе. И ни у кого из этих умных, сильных людей, „с душой“ недостало настолько трезвости, чтоб дойти до сознания о том, около какой лжи и пошлости ходят они все трое? И самая религия не помогла этой умной и образованной графине осветить этот немудреный узел и указать ей, что увлечению к какому-то посреднику она жертвует всякими своими христианскими добродетелями: и любовью к ближнему, больницами, школами etc, etc. Все это, очевидно, истекает у ней не из сердца, а из головы — чтобы пополнить чем-нибудь новым старую надоевшую жизнь. Ведь при ее душе и религиозном насторении не могло бы быть и дойти ни до какой борьбы со страстью? Ведь одного сознания страсти довольно бы было, чтоб образумить здоровую, но дряблую женщину, очевидно, истрепавшую, при первом муже, все свои силы и ум, если он у нее был, по салонам того же света, где так хорошо живется ее подруге Китти! Вон они с князем, не зная своего родного языка, не могут даже в нескольо приемов договориться до простой сути дела — все оттого, что объяснялись, конечно, по-французски, то есть не на родном, а каком-то нейтральном наречии. Здесь я кончу свой непозволительный анализ, чувствуя, что я опять становлюсь жесток, и прошу прощения, не у автора, а у женщины, которая доверила мне свой первый труд. Замечу только еще, что к какой бы нации, и полу, и званию автор ни принадлежал, но если он будет думать на одном языке, говорить на другом, а писать на третьем — он будет всегда