Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

слабым голосом говорила о страсти, которая разбивается у подножия вечного креста. На ваших лицах, погруженных в задумчивость, отражались ваши чувства, следуя за той жизненной битвой, которую рисовала моя фантазия. И я говорю: счастлив поэт, который умеет вызвать в сердцах отклик слез или радости, смотря по тому, радуется он или горюет. Счастливец! Для него жизнь прекрасна, покуда на своем скорбном пути он заставляет загореться взгляд, обращенный к небесам! (фр.).

736

«Дайте же мне роман Зизи, весь город о нем говорит». — «Как! Зизи сочинила роман?» (фр.).

737

Выбор Е. А. Нарышкиной, очевидно, объяснялся тем, что И. А. Гончаров был близок к императорской семье: с 1873 г. он преподавал русскую словесность детям великого князя Константина Николаевича, оказав значительное влияние на великого князя Константина Константиновича, писатель был также дружен с великими князьями Сергеем Александровичем, Павлом Александровичем и Дмитрием Константиновичем и читал им свои новые произведения.

738

Первое письмо И. А. Гончарова к Е. А. Нарышкиной, хранившееся у Нарышкиной, было найдено в усадьбе Степановское в 1925 г. (см.: Сведения о письме И. Гончарова, найденном в фамильном архиве князей Куракиных в бывшем имении 9 февраля 1925 г. //ГАРФ. Ф. Р—5325. Оп. 9. Д. 659. Л. 40).

Принадлежавший же Гончарову экземпляр этого письма к Нарышкиной от 18 февраля 1877 г. сохранился в Архиве ЛО АН СССР и был опубликован О. А. Демиховской. Ввиду важности этого документа для освещения взаимоотношений Гончарова и Нарышкиной перепечатываем письмо полностью:

«Е. А. Нарышкиной 18 февраля [18]77.

Я был очень доволен доставлением мне Вашей рукописи, милостивая государыня Елизавета Алексеевна: это доказало мне, что моя мелкая и придирчивая критика не оскорбила Вашего авторского самолюбия — и я вздохнул свободнее. Впрочем, я боялся не столько самолюбия автора, сколько женщины — но с удовольствием вижу, что именно женское качество — кротость — преодолело самолюбие автора и простило жесткую критику. Мужчина-автор не простил бы. Обращаюсь к роману. Я так много говорил о нем лично Вам самим, что и сам не знаю, что еще могу добавить к сказанному. Однако я на всякий случай взял этот большой лист, если бы накопилось много замечаний — тем более, что я не обладаю завидным искусством d’être court [быть кратким]. Я вчера прочел все до конца — и мнение мое почти совсем не изменилось: оно такое же, какое я высказал при первых двух чтениях. Авторская молодость, нетвердость руки, отсутствие техники — то есть умения распоряжаться своими силами — таковы недостатки Вашего — и всякого первого произведения. Этих недостатков не избавлены никакие гении. Пушкин начал с „Кавказского пленника“ и „Бахчисарайского фонтана“. Там все неверно, ходульно, все — плод радужной фантазии юноши. Все это или подобное случалось, но, конечно, иначе. И пленник, и черкешенка, и татарин Гирей, и ссора Заремы с Марией в гареме — все освещено ярким, фальшивым, бенгальским огнем — и, конечно, никто этому, кроме юных же читателей, не поверил! Но все, и старые, и малые, увлекались превосходными картинами дикой природы и великолепными стихами гениального юного поэта. Как далеко ушел потом Пушкин от этих своих „Пленников“ и „Фонтанов“! Вы знаете. Я не смею и не решусь Вам предсказывать такой же будущности — это было бы слишком смело. Я этим примером хочу только подтвердить, что сказал, то есть бледность и неверность образов и отсутствие техники или мастерства — неизбежны в начале. Никто не начинал с chef d’oeuvre’ов! Я не люблю слушать никаких чтений, теперь особенно, когда потерял всякую и ко всему охоту — но Вас я пришел слушать прежде всего, по просьбе графини Т[олстой], а потом из любопытства. Меня занимал вопрос: что могло вызвать Вас на авторство? Нужда? (Как многих из нас, литераторов, — и она, правду сказать, лучший учитель). Это казалось невероятно, судя по Вашему положению. Самолюбие — это другой стимул, еще сильнее нужды? Едва ли и это — отвечал я сам себе. В той среде лиц и интересов, где Вы живете, литературная известность не окружила бы Вас завидным ореолом: там авторские лавры, кажется, не имеют особенно заманчивого интереса. Что же еще? Остается одна последняя, самая капитальная причина — призвание. Его труднее одолеть: оно выпросится наружу, несмотря ни на какую среду, на препятствия, и даже от последних сильнее разгорается. Мне, повторяю, любопытно было узнать настоящую причину — и я пришел слушать Вас. Ваш опыт, если бы его напечатать, прошел бы незаметно — он слишком бледен и, так сказать, невинен и наивен относительно всей печатной литературы. Но относительно Вас самих, как автора, — он значителен; прежде всего, как preuve de bone volonté [свидетельство доброй воли] даже больше, как опыт силы воли. Видно, что Вы много и долго работали над ним. План его безупречно правилен, мало того, значительно драматичен и доведен искусно до конца. Toutes les bonnes intensions sont là! [Все добрые намерения здесь налицо!] В этом плане есть семена и драмы, и романа, но только они еще брошены в землю и не дали всходов — все по причине отсутствия опытности и мастерства, то есть техники, уменья. Например, Вам легко дались очерки несколько карикатурного семейства помещицы, соседки графини, грузинского князя, доктора — потому что они легки, бросаются всем в глаза своими внешними особенностями и тем самым доступны наблюдению. Но главные герои — бледны, похожи друг на друга: князь на графиню, графиня на Дубровина, и все трое представляют не живых людей, а Вашу идею. Вы становитесь поминутно за спину каждого из них и влагаете в них одни и те же характеры, речи, дав им только в отличие своего рода мундир или формулярный список: „Это, мол, князь, это будет графиня, а это — посредник. Они должны представлять то-то“. Все трое благовоспитанны, благонравны, все бесцветны и скучны. Речи их…. Графиня С. А. Т[олстая] однажды, если помните, очень верно заметила, что князь и графиня, без сомнения, говорили друг с другом по-французски. Это, впрочем, и видно. Это уже снимает с них последний след какого-нибудь характера, какой они могли бы иметь, если б они говорили на родном языке. И читатель не знает, что это за люди? Русские или французы? Ни те, ни другие. Русского в них только имена да званья. Князь служит в русском полку, а графиня владеет большими поместьями в двух губерниях — и только. Говорят и пишут они по-французски, а по-русски разговаривают только с лакеями да с купцами в лавках. Ну, так, стало быть,