Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

на северо-западе Хонсю, где автор провел последние тринадцать лет в уединенном лесном кампусе, вдали от суеты и мирских соблазнов. Поскольку доступ к российскому интернету и телевидению в горном скиту был свободный, Курай довольно пристально следил за происходящим в России. Тем более, что этого требовала и преподавательская работа в университете. Наблюдать и анализировать весь российскийсюр со стороны вообще интереснее, чем изнутри. А материала для фантасмагорических романов в нынешней российской действительности просто видимо-невидимо.

По каким-то не вполне понятным причинам российские авторы романов, повестей и киносценариев старательно избегают политической сатиры. В поэзии, например, Быков заполняет все лакуны, а в прозе он пишет совсем о другом. Может быть, исходят из того, что жизнь наших верхов все равно богаче, многообразнее и смешнее, чем любая попытка ее интерпретации. Возможно, так оно и есть – российские будни и праздники замешаны на гротеске, и превзойти эту правду жизни не под силу никакому автору. Зато, вероятно, можно комбинировать жанры и создавать гибридную прозу, развивая традиции наших классиков. Во всяком случае почему бы не попробовать?

Придя к такому заключению, Курай задумал гипер-роман, который должен был представлять собой синтез политического детектива, техно-триллера, шпионского боевика, научно-фантастического сценария и этнопсихологической драмы. «Японский ковчег» – экспериментальный гротескный авантюрный роман о нашем времени, хотя действие спроецировано на ближайшее будущее, когда судьбы России и Японии неожиданно переплетаются в свете пылающего гигантского астероида. О результате пусть судят читатели, но писать было интересно – с колоритным фактологическим материалом пришлось работать.

Что касается Юкио Мисимы, носителя самурайских идеалов и последователя принципа «бумбурёдо», то это один из любимых писателей Игоря Курая, у которого есть чему поучиться.

Мне довелось написать книгу о российских последователях Мисимы, в частности, о его влиянии на Эдуарда Лимонова, поэтому не откажу себе в возможности узнать – чему, на ваш взгляд, можно было бы именно сейчас поучиться у Мисимы? Кстати, Лимонов как раз в те 90-е годы выступал в упомянутом вами жанре документальной эссеистики – взять, например, его книгу «Дисциплинарный санаторий». Как вы относитесь к вектору его политического развития? Или вы отвергаете любую оппозиционность – как левого, так и правого толка (работы многих европейских правых, опять же к слову, актуализировал в своих работах В. Молодяков)?

Честно говоря, при всей любви к Мисиме, я не могу себя назвать поклонником Лимонова, хотя кое-что из его вещей читал. По тому, как он расправляется с мировыми авторитетами в «Священных монстрах», можно заключить, что подросток Савенко оставляет за собой право верховного арбитража во всем. Наверное, если бы Мисима сейчас был жив, Лимонов написал бы эссе о своем влиянии на японского классика. Лимонов, бесспорно, талантливый литератор, но при этом создатель дутых деклараций, ходульных доктрин и надуманных теорий, которые, при всех стараниях его сторонников и союзников, не дотягивают до уровня серьезных политических движений и течений. Ничего удивительного, что он восхищался Мисимой, который не только создал свое «Общество щита» и ратовал за возрождение японского духа, но и реально пошел на мучительную смерть во имя своих идей.

В молодости я с упоением читал духоподъемные эссе «Солнце и сталь», «Голоса павших героев» и замечательные романы Мисимы. Даже написал когда-то, лет за тридцать до Чхартишвили, статью «Заветы Мисима Юкио», которую согласились опубликовать только в «закрытом сборнике». «Патриотизм» – величайший краткий образец «черного романтизма», проводящий столь типичную для самурайской морали концепцию «горькой славы побежденных» и «торжества жертвы».

Отзвуки тех же идей слышны и в «Несущих конях», и в других произведениях Мисимы, но наиболее отчетливо принципы переустройства общества и возрождения самурайского духа сформулированы в его статьях и эссе. Мисима в поздние годы жизни стал апологетом Бусидо, поскольку послевоенное японское общество действительно порвало с духовными традициями и утратило то «мужское начало в культуре», носителем которого писатель считал себя. Прошло сорок лет – и мы видим, что революция в умах японцев, о необходимости которой так долго говорил Мисима, начинает свершаться. На смену глобализму без границ идет постепенное возрождение национального духа.

Возможно, Лимонов в мечтах сравнивал себя с Мисимой и старался ему подражать (параллели, конечно, напрашиваются), но получилось мелковато. Во всем чувствуется некий привкус эпигонства. Вот если бы Лимонов сделал харакири на Триумфальной площади, произнеся речь о бессмертных идеалах национал-большевизма, он стал бы куда более популярен в широких кругах российской общественности, а возможно, и за рубежом. Но каждому художнику виднее, как себя позиционировать и чем подкреплять такую позицию.

Для Мисимы была важна не столько политическая оппозиция как таковая, сколько оппозиция духовная. Он противопоставлял себя и своих сторонников мелкотравчатой консьюмеристской массе японских обывателей не по политическим и не по экономическим причинам, но в чаянии духовного возрождения нации. При всей трагической нелепости его последнего перформанса такой акт протеста не может не вызвать уважения – в отличие от множества мелких акций Лимонова и его сподвижников. Думаю, что Мисима вообще заслуживает величайшего уважения как один из титанов японской культуры ХХ века. Недаром он трижды номинировался на Нобелевскую премию. Даже такой артхаусный писатель, как Пелевин, не мог не увлечься Мисимой и тоже отдал дань его памяти в весьма утонченной новелле «Гость на празднике Бон». Ведь каждый большой писатель задумывается о «полной гибели всерьез».

Мне отнюдь не близки садомазохистские изыски Мисимы, его гомосексуальные увлечения и болезненный культ физической красоты и навязчивая самореклама. Многое и здесь, впрочем, было почерпнуто из самурайского modus vivendi, навеяно любимым позднесредневековым трактатом писателя «Хагакурэ» («Сокрытое в листве»), где кодекс чести Бусидо сопрягается с культом красоты и силы, а эросу неизменно сопутствует танатос. Об эстетике Мисимы у нас и прежде писали Григорий Чхартишвили, Александр Лобычев, Александр Белых. Ваша диссертация и ваши книги дают, наверное, наиболее полный и оригинальный анализ предмета.

Для меня лично Мисима остается примером высокой духовности, виртуозного мастерства и невероятного личного мужества. Причем мужество его заключалось не только в последнем роковом акте «протестного самоубийства», но и в решимости противопоставить себя политическому и интеллектуальному мейнстриму, в готовности отстаивать свои убеждения любой ценой – каким бы безумием это ни казалось окружающим. Вот эта готовность отстаивать свои принципы, высоко ценить свое эго и иметь свои независимые суждения, воля плыть против течения вопреки всему всегда были для меня главными достоинствами при оценке личности человека и художника. Но, правда, без показухи, без интеллектуального эксгибиционизма и излишней политической ангажированности. Просто способность стоять на своем.

Когда в начале восьмидесятых я писал книгу о боевых искусствах Востока в изолированной от внешнего мира стране с тоталитарным режимом, под неусыпным контролем компетентных органов, в стране, где невозможно было купить даже