Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

В отличие от многих сверстников, которые тоже выдвинулись в 90-е гг., утверждая себя и своих чад, то выезжая за рубеж, то мелькая на экране телевизора, чтобы лишний раз напомнить о себе, Сергей Бураго утверждал не себя, а тот идеальный образ жизни, в приход которого он свято верил. В журнале «Collegium», особенно в презентациях на сцене, он стал пропагандировать традиции русской и мировой художественной классики, которые всегда были вне «злобы дня» – прежде всего традиции классической музыки (музыкой была пронизана жизнь всей его семьи – Лариса преподавала в Академии искусств для детей, внучки овладевали искусством игры на фортепиано), а также русской классической поэзии (золотого и серебряного века, особенно Александра Блока). И потому, когда он ушёл, показалось, что музыки в мире стало меньше…

…Вечером упомянутого дня – на Ивана Купала – я была приглашена к Бураго на чай. По случаю праздника Сергей вытащил бутылку крымского портвейна, накапал нам по три капли; потом пили крепкий чай с медовой пахлавой.

Но томила нас, конечно, не только физическая, но и духовная жажда. И Бураго, и я привезли с собой книги. Вся кровать Сергея была буквально завалена журналами и книжками. В этот момент он штудировал книгу А. Тахо-Годи о А. Ф. Лосеве, выпущенную в серии ЖЗЛ. Он дал мне её полистать, и я увидела, что многие страницы испещрены заметками. Лосев, которого он боготворил, давал ему постоянную пищу для размышлений (известно, что после смерти философа Сергей установил творческие контакты с его вдовой, А. Тахо-Годи, которая предоставила ему возможность публиковать в издательстве «Collegium» некоторые малоизвестные его работы). Очень критично Сергей перечитывал последнюю книгу Е. Эткинда о русских писателях серебряного века; что-то восхищало его, но с чем-то он и не соглашался.

Говорили о европейском гуманизме. Я упомянула статью Х.-Г. Гадамера «Прометей и трагедия культуры» из последнего сборника его статей в переводе на русский язык «Актуальность прекрасного» (1991). Гадамер напомнил о тех подробностях мифа о Прометее, где речь идет о том, что Прометей не только вложил огонь творчества в душу человека, научил его наукам и искусствам, но и дал надежду на бессмертие; до Прометея люди точно знали время своей смерти и влачили жалкое, пассивное, сумеречное существование в ожидании конца. Прометей открыл им перспективу жизни и бессмертия. То есть Гадамер акцентировал на том, что надежда является абсолютно необходимой предпосылкой человеческой культуры; там, где она утрачивается, происходит крушение цивилизации. Мне казалось, что именно это и случилось с нами. Подмена понятий, воинственное наступление прагматизма, культивация хищнической наживы, устранение идеальных, вечных ценностей и самой потребности в возвышенной надежде, власть сиюминутности привели к катастрофическим последствиям в культуре. Сергей не был столь пессимистичен.

Мы не могли не коснуться политики. Сергей не принимал ни левых, ни правых; в «межвременье» он увидел свой шанс свободно действовать и мыслить, утверждать не завтра, а сегодня свои моральные и эстетические идеалы, светить свою «свечу на ветру». Будучи ещё большим романтиком, чем мой собеседник, я склонялась к мысли о том, что путем эволюции, постепенного реформирования общества, а не путем разрушения, взрыва, путча, запрета можно было достичь более приемлемого результата, чем тот, к чему мы пришли теперь, – без катастрофического откатывания назад, в средневековье. В конце концов, мы сошлись на том, что всё-таки есть надежда; гуманистические традиции в славянском мире достаточно прочны; возможно, это последний островок гуманной человеческой культуры, который мы должны защищать от современного варварского прагматизма, от западного глобализма, американизма. Надеждой были проникнуты и чудесные лирические стихотворения Ларисы – о природе, о красоте жизни – которые она вдохновенно читала в тот вечер. Сергей слушал внимательно, с одобрительной улыбкой.

Разошлись поздно вечером. А ночью разразилась гроза. Со стороны озера, где поселилась я, был слышен только грохот моря; а с противоположной стороны, как рассказал Сергей, открылась захватывающая картина: молнии, раскалывающие небо, отражались в воде, и казалось, что они поднимаются в небеса со дна моря.

Утро следующего дня было дождливым. Бураго уехали в Севастополь. Поездка оказалась не очень удачной. Музеи, которые они надеялись посетить, не работали. Море после дождя разбушевалось; волна достигала трех-четырех баллов.

Непогода на несколько дней привязала нас к пансионату, зато подарила возможность засесть за книги. Сергей дал мне почитать последний (1997 г.) номер журнала «Collegium». Листая его страницы, я лишний раз убедилась в том, что “воспламенённость” души его редактора отражается и на содержании журнала; не было ни одного дежурного материала – всё интересно, всё брало за живое. Пожалуй, только поэзия, за редким исключением, была слишком гладкой, слишком литературной – ну, да это «гандж» многих русских журналов на Украине; отсутствие естественной среды порождает неестественность тона. Целый вечер посвятила чтению статьи самого Сергея Бураго «Страница русской жизни (Александр Блок и Леонид Семёнов)», статьи замечательной глубоким знанием судеб русской интеллигенции (Леонид Семёнов-Тян-Шанский) эпохи начала XX века. Невольно хотелось сопоставить социальные и нравственные искания «правдолюбов» того и нынешнего времени: путь от символизма к социал-демократии, и дальше – к толстовству, уход в народ. Сегодня такой исход совершенно невозможен.

В целом Сергей Бураго сделал немало для развития блоковедения на Украине. Речь идёт не только о его кандидатский диссертации, но и о том, что почти в каждый номер «Collegium’а» он старался поместить материалы о Блоке, привлечь к журналу людей, занимающихся творчеством А. Блока. В последний номер вошла целая серия таких материалов, в том числе статьи Л. Долгополова о поэме «Двенадцать», Д. Магомедовой «Блок и гностики», И. Искрижицкой «Категория памяти в литературе русского символизма». Отдельный раздел составили статьи по истории искусства (о Богомазове, Кандинском). Особую привлекательность придавал журналу мемуарный жанр; мне показались замечательно интересными воспоминания С. Прахова о встречах с Горьким, о его жизни на Капри.

Предметом спора стала большая статья акад. Д. Затонского, «Finita la ideologia, или Постмодернизм как зеркало рухнувшей суперсистемы», которая открывала журнал и, следовательно, имела программный характер. Сергей с благоговением относился к этому действительно выдающемуся учёному и не воспринимал моих критических реплик по поводу отдельных положений его работы. Так, в конце упомянутой статьи бегло говорилось об украинском постмодернизме (со ссылкой на Ю. Андруховича и А. Ирванца), в котором учёный увидел новое неидеологизированное искусство, что, по моему мнению, совершенно не соответствовало действительности. В то же время я соглашалась с Сергеем, что статья будит мысль и уже тем интересна.

Море штормило. Но Сергей регулярно купался, а Лариса простудилась на