Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зате всі переваги своїх дослідницьких підходів С. Бураго продемонстрував у розгляді поеми О. Блока «Дванадцять», у якій вбачав вершину поетичного симфонізму, де сама «музика вірша об’єднує весь різнорідний і різностильовий словесний матеріал твору» [с. 299]. Олександром Блоком (романтиком, а не символістом) починались творчі шукання дослідника: у 1972 р. він захистив кандидатську дисертацію на тему «Стиль художньо-філософського мислення і позиція Олександра Блока», на основі якої у 1981 р. вийшла перша його монографія («Олександр Блок»), і цим ім’ям вони завершились. Полишаємо допитливим читачам самим ознайомитись із професійно-артистичним і водночас полемічним коментуванням цього твору, особливо його «загадкового» фіналу. А для нас особливий інтерес становить оригінальний висновок С. Бураго про те, що пафос «Дванадцяти», як і раніших творів О. Блока «Пісня долі» та «Троянда і хрест», полягає в «динаміці утвердження гармонійного ставлення до життя». В усіх цих творах учений знаходить втілення романтичної концепції музики як «духу цілісності й гармонії», що «принципово виключають усяку дискретність», оскільки причетні до «абсолютного руху і мінливості», тобто до творчості. «Музичний натиск поетичної симфонії, – пише дослідник з приводу «Дванадцяти», – її фінальний художній символ, стихія усе є смислоутвердженням життя крізь трагізм роздрібненості, суперечливості й жорстокості історичного моменту» [с. 329]. Високу життєствердну тональність дослідник почув і в «Мідному вершнику» Пушкіна. До такого висновку С. Бураго прийшов не тільки тому, що за своєю натурою був оптимістом, а насамперед тому, що сам мав «абсолютний» слух, був тонким знавцем музики і вбачав головну місію справжнього мистецтва в утвердженні «внутрішньої гармонії світу й непохитності добра».
Дослідження С. Бураго наближує нас до істинного розуміння смислу поетичної мови, сутність і природа якої протидіють проявам скептицизму.
О крымских встречах с Сергеем Бураго. Фрагменты воспоминаний[41]
Н. В. Костенко
1
В июле 1997 года судьба свела меня с Сергеем Борисовичем Бураго и его женой Ларисой Николаевной. Мы встретились в селе Береговом в спортивно-оздоровительном комплексе Киевского университета. Селение Береговое расположено на западном берегу Черного моря, недалеко от Севастополя, а степной своей частью входит в зону Бахчисарайского района.
Кто был там, знает, что, кроме берега, в Береговом нет иных достопримечательностей. Отдых здесь однообразный. Ни парка, ни песчаного пляжа. Скудная библиотека. Само селение раскинулось на некотором отдалении от комплекса. Только море и степь.
С Сергеем Бураго я была знакома раньше только по его работам. У меня был собственный экземпляр его «Музыки поэтической речи», которую я приносила на стиховедческий семинар, чтобы показать студентам интересные схемы и графики анализа звучности стиха. Ближе мы познакомились, когда к нам на кафедру поступила на внешний отзыв его докторская диссертация, и мне поручили писать кафедральную рецензию, что я и сделала с большим энтузиазмом – работа была яркая, оригинальная, творческая, с глубоким пониманием мелодической природы поэзии. Но когда вполне одобрительная рецензия была готова, на пути её официального утверждения возникли неожиданные преграды. Сергей не понравился начальству. Удивительно, как люди, сидящие в высоких креслах, каким-то десятым чувством определяют из ряда вон выходящее – моментально срабатывает «непущательная» реакция. Диссертацию взяли на «досмотр» на неопределённое время. В этой неприятной ситуации меня поразило почти фаталистическое смирение и терпение Сергея; сама я не обладала такими ангельскими свойствами и пыталась что-то делать. В конце концов, малая защита на кафедре состоялась, положительная рецензия была утверждена. С этого момента и до конца своей жизни Сергей выказывал мне самые дружеские чувства и не уставал благодарить за поддержку.
В день приезда в Береговое Сергей, как всегда, был приветлив, но явно измучен дальним переездом – с рассвета до полудня провёл за рулём в своём жёлтом «Запорожце». Потом он объяснил мне, почему его «Запорожец», приобретённый на чеки, заработанные на Кубе, жёлтого цвета; оказывается, жёлтый и красный цвета видны при любом освещении и меньше шансов попасть в аварию. Сергей дорожил жизнью.
Бураго пригласили меня к себе на второй же день по приезде. Помню, что это было 7-е июля – на Ивана Купала. У нашей встречи был не только календарный, но и литературный повод. Томясь от зноя на берегу, я сочиняла «дежурные» четверостишия, одно из которых попросила чету Бураго дописать, чтобы получилось длинное юмористическое стихотворение (в студенческие годы мы все играли в такие игры на скучных лекциях).
Выслушав четверостишие, Сергей «перепоручил» меня Ларисе, сказав, что она поэтесса и пишет стихи как профессионал. Я люблю стихи, и мы сразу нашли общий язык. Для меня было настоящим открытием то, что Лариса давно и серьезно занимается поэзией, иногда печатается. На Кубе её стихи переводил на испанский язык известный кубинский поэт и переводчик (имя его я запамятовала). Присев на ступеньки пляжной площадки, Лариса вполголоса читала мне свои старые и новые стихи, близкие моим традиционалистским вкусам своей классической манерой и женской задушевностью, а Сергей ушёл купаться. Сергей и Лариса были идеальной парой. Красивые и грациозные, как боги, они жили напряжённой духовной жизнью, многочисленными творческими интересами, увлекаясь философией, поэзией, музыкой, театром. Выросшие в русской среде, на дрожжах русской культуры, они были свободны от каких-либо шовинистических издержек, открыты всему миру, щедры на добро. Часто вспоминали о Кубе, где прожили счастливых четыре года – Сергей преподавал русский язык, Лариса воспитывала сына Дмитрия, который там закончил школу. В Гаване Сергей сошёлся со многими кубинскими деятелями культуры – поэтами и музыкантами. (Я стала называть его «барбудос» – борода с проседью, синие глаза, густые черные брови, волнистая грива серебристо-черных волос). С болью говорил он о том, что мы
