Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Советская действительность подталкивала Есенина к выбору среди всех царских дочерей царевны Анастасии. По свидетельству Ю. Н. Либединского, Есенин увлекся спектаклем театра Мейерхольда: «…рассказывал мне вкратце о том, что, видимо, больше всего интересовало его в “Мандате”. “Деревенскую девку нарядили, понимаешь, царицей, посадили в сундук, наша обывательская белогвардейщина вся с ума сошла, все ей кланяются, – царская дочь Анастасия вернулась на царствование в Москву!” – весело говорил он. Не знаю, прочел ли он “Мандат”, или уже видел его, или ему рассказывали о спектакле». [2379] Если образ лжецаревны из театральной постановки в изложении Есенина (вероятно, и в действительности) смотрелся карикатурно, то у самого поэта имелись все основания считать себя представленным подлинной царской дочери на памятном ему вечере в Царском Селе, куда он был приглашен читать свои стихи в период армейской службы.

По мнению современных литераторов Станислава и Сергея Куняевых, в переданном Н. Д. Вольпин «фантастическом сюжете не случаен даже тот факт, что… поэт выбрал из четырех княжон именно Анастасию, которая потом якобы спаслась от расстрела и лишь совсем недавно скончалась в Англии…» [2380] (свидетельство Ю. Н. Либединского исследователями не привлечено). Закономерно внимание поэтов начала ХХ века к Анастасии Романовой с ее «говорящим» именем, предвещающим сложный жизненный путь по подобию умирающего и воскресающего божества. Как считают отец и сын Куняевы, Анастасия «воскресла» в «Погорельщине» (1928) Н. А. Клюева в облике опозоренной и забывшей свое имя России. [2381]

Крестины по-есенински

Возникает вопрос-предположение: не способствовал ли сам Есенин активной фольклоризации всего с ним связанного? Известно, что Есенин на основе народной семейной обрядности (во многом основанной на религиозных обрядах и таинствах), импровизируя, творил собственные ритуалы, которые были созвучны эпохе или пародировали литературную ситуацию. А. Б. Мариенгоф писал, что Есенин намеревался устроить совершенно необычайные крестины его сыну Кириллу, родившемуся летом 1923 г.: «Я наполню купель до краев шампанским. Стихи будут молитвами. Ух, какие молитвы я сложу о Кирилке! <…> Чертям тошно будет, а святые возрадуются. <…> Назначаю крещение на четверток». [2382] Эти крестины не состоялись: будто бы вмешалась мистическая сила, следуя народной логике хронологической несостоятельности – «После дождичка в четверг», а вовсе не из-за реального противодействия тещи А. Б. Мариенгофа!

И в отношении собственных детей к крестинам Есенин подходил как к литературному, а не к христианскому таинству. В. С. Чернявский сообщал об этом: «…к новым книгам и стихам Белого он относился с интересом и иногда с восхищением. Нравился ему и, как ни странно, казался лично близким “Котик Летаев”. Некоторую кровную связь с Белым он хотел закрепить, пригласив его в крестные отцы своего первого, тогда ожидаемого, ребенка. Но впоследствии крестным его дочки Тани, родившейся после отъезда Есениных из Петрограда, записан был я. Белый крестил второго “есененка” – Котика». [2383] Думается, что Есенин хотел не только пригласить в крестные отцы Белого, но назвать ребенка в честь его литературного персонажа, поэтому пришлось дожидаться рождения сына.

Пятью годами раньше предполагавшихся крестин Кирилки в «Ключах Марии» (1918) Есенин использовал православно-крестильную символику применительно к истории словесности – уподобил очищению крещением от наносного влияния «некоторой цивилизации западных славян» на древнерусскую литературу: «…русская жизнь смыла его при первом же погружении в купель словесного творчества » (V, 194). И еще годом ранее в «Певущем зове» (1917) поэт декларировал как свершенный факт новой религиозности, что было субъективно связано с авторским восприятием и осознанием исторического периода, открывшегося с началом Февральской революции: «Земля предстала // Новой купели! » (II, 26).

Есенин даже литературное явление уподобил религиозному обряду и тем самым возвел к нему: в «Ключах Марии» (1918) «заставочный образ» определен через « крещение воздуха именами близких нам предметов» (V, 205), то есть поэт верно ухватил и образно представил суть православных «крестин», христианского крещения как таинства, при котором человек освобождается, очищается, символически умирает от всего грешного и рождается для жизни святой под поручительством имени благочестивого заступника, небесного покровителя. Но даже в повседневности Есенин усматривал извечно повторяющееся таинство христианского крестильного обряда: «Каждое утро, восстав от сна, мы омываем лицо свое водою. Вода есть символ очищения и крещение во имя нового дня» (V, 193).

Однако Есенину не удалось приветствовать крестильным или иным ритуалом появление всех своих детей на свет. Виктория Вольпина – жена Александра Вольпина, младшего сына Есенина – привела бытовавшую в 1920-х годах шутку о своеобразных внебрачных отношениях родителей: «Надя бросила Есенина // Без ребёнка на руках». [2384]

Может быть, с идеей водного очищения связано стремление Есенина представить своеобразным, глубоко личным и окказиональным обрядом мытье головы перед важным событием в жизни поэта. Из современного детского (школьного и студенческого) фольклора известен запрет на мытье головы перед экзаменом, зачетом или контрольной работой, а то выйдет плохая оценка. Есенин же поступал наоборот. По воспоминаниям М. Д. Ройзмана (неопубликованный вариант 1926 года, январь):

Тут Сергей [Есенин] остановился, вспомнил, что он еще не мыл голову, и стал прощаться.

Это мытье головы для Сергея [Есенина] было своего рода обрядом . Я помню, как однажды встретил его на улице, идущего необыкновенно быстрыми [для него] шагами. Я подошел к нему, но, наскоро пожав руку, он бросил мне: «Бегу мыть голову. Сегодня иду к Троцкому». И он поспешил вниз по Тверской. Потом я узнал, что перед всякими торжественными случаями Есенин прибегал к этому своеобразному обряду … [2385]

Игровое моделирование свадьбы

Есенин относился к свадьбе как к жизнеспособному явлению, активно бытующему в сельской местности, и сам с радостью вовлекался в ритуальное веселье (см. главу 1). К своей собственной женитьбе (несмотря на серьезность намерения) Есенин подходил тоже как к фарсовому явлению и разыгрывал друзей. Рюрик Ивнев высказал мнение: «Есенин так любил шутить и балагурить и делал это настолько тонко и умно, что ему часто удавалось ловить многих “на удочку”. Мне рассказывали уже значительно позже некоторые из тех, с кем говорил Есенин о своем тогда еще только предполагавшемся браке, что они до сих пор убеждены, что Есенин всерьез спрашивал их совета, на ком жениться, на Толстой или на Шаляпиной». [2386] В этом эпизоде заключены типичные игровые элементы: 1) внимание к «культовой фамилии» и через нее – приближение и приобщение к «культурному герою», кем для России начала XX века являлись великие писатель и певец, а также попытка собственного перевоплощения в новую творческую личность; 2) розыгрыш друзей, вовлечение их в вымышленную ситуацию, когда участие в «ролевой игре» якобы моделирует жизнь.

Рюрик Ивнев подтверждал, что любовь к ряженью, костюмированию, маскараду была органичной составляющей жизни Есенина, и даже в скучных официальных мероприятиях он находил увлекательную обрядовую сторону: «Но он ужасно любил всякие ритуалы: ему нравились переговоры, совещанья, попросту говоря, все это его забавляло…» [2387]

Пристрастие Есенина к озорству, нарочитому манерничанью и выразительной жестикуляции связано с умением быстро ориентироваться в любых ситуациях, находиться в приподнятом состоянии духа, воодушевляться и вдохновляться даже незначительными жизненными реалиями. Жизнерадостная натура Есенина проявлялась в самых разных обстоятельствах, и чувство комического было ему не чуждо. Так, по наблюдению П. В. Орешина, «все козыри были в руках Есенина, а он стоял передо мной, засунув руки в карманы брюк, и хохотал без голоса, всем своим существом, каждым своим желтым волосом в прихотливых кудрявинках, и только в синих глазах, прищуренных, был виден светлый кусочек этого глубокого внутреннего хохота». [2388] П. В. Орешин привел оценку Есенина своей личности: «…во мне, понимаешь ли, есть, сидит эдакий озорник!». [2389] (Подробнее о свадьбе см. в главе 1.)

Похоронная обрядность в жизни Есенина

Помимо свадебного ряженья Есенин всегда был вовлечен во всевозможные народные обряды и сам мастерски их организовывал; причем даже тогда, когда это шло вразрез с официальными установками коммунистической партии, идеологи которой придумывали советскую обрядность и специально искореняли дедовские обычаи. Так Есенин стал главным организатором традиционных похорон своего друга А. Ширяевца – в дополнение к практиковавшимся в ту эпоху «красным похоронам». Н. Н. Захаров-Мэнский вспоминал: «…умерший поэт А. Ширяевец, который был погребен по гражданскому обряду, перед этим, и при участии С. Есенина, был отпет священником с соблюдением всех церковных обрядов. “Венчик мы ему под подушечку положили, – радостно рассказывал Сергей. – Поп спрашивает, почему красный гроб, а мы говорим – поэт покойный был крестьянским, а у крестьян: весна красная, солнце красное, вот и гроб красный…”». [2390] Позже, в свое время, Есенин будет погребен на Ваганьковском кладбище рядом с Ширяевцем.