Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Излагаются версии также в фольклорном духе, согласно сюжетике и композиции устно-поэтических произведений прозаических жанров. Прежде всего, это такие непреложные элементы повествовательной структуры, как опровержение одного бытующего известного мнения и замена его на другое, новое. Далее излагается неожиданное основное содержание, желательно с уже известными героями (ведь круг персонажей в фольклоре традиционен и ограничен, хотя и достаточно широк). Обязательно утверждается вера рассказчика в реальность или возможность событий, как это свойственно несказочной прозе, с опорой на поддержку слушателей; затем следует непредсказуемая развязка, поданная в духе анекдота. Для подтверждения реальности сказанного порой делается кивок в сторону действительного предмета (вплоть до частей собственного тела – вроде: да я собственными глазами видел, да я своими руками сделал и т. п.).

Лексика таких устных рассказов – версий – соответственно разговорная (если не диалектная!), используемая в манере неторопливых бесед рассказчика со внимательными и заинтересованными лицами. Иногда версии имеют устное происхождение и лишь позднее закреплены на бумаге и опубликованы, причем неоднократно и во множестве редакций (они имеют самостоятельную ценность и равнозначны вариантам в фольклоре). В таких случаях понятны истоки разговорного стиля публикаций. Однако другие версии строились на основе разного рода деловых бумаг и письменных заключений, и тогда признаки разговорной речи проникли в них позже, в процессе фольклоризации.

Устному характеру изложения способствовала и форма подачи материала: один человек, взявший на себя роль очевидца, сообщал подробности другому человеку, выступающему в роли фольклориста-собирателя; между ними всегда наблюдается разница в возрасте. Известно, что в собирательской практике фольклор записывают чаще всего от старшего поколения или от представителей иной социальной среды, обязательно по прошествии определенного отрезка времени с момента зарождения нового сюжета или жанра. Так и в случае с версиями о гибели Есенина конкретика за давностью лет стерлась из памяти информанта и поэтому точное понятие заменяется на ряд синонимичных и варьирующихся.

Теперь проследим на конкретных текстах признаки фольклоризации версий. Первая (и официальная) в классификации версия получила дополнительные трактовки, пытающиеся объяснить мотивацию самоубийства Есенина. По суждению Н. А. Клюева, высказанному им в 1935 г. и переданному В. В. Ильиной, супруга Есенина «Дункан была прекрасна как человек и внесла много света в его несчастливую жизнь. Мнение, что Есенин повесился из-за нее, неправильно». [2402]

Отмеченная нами под вторым номером версия исходит из уст бывшего арестанта, жившего потом на поселении в сибирском поселке Ургал Хабаровского края; согласитесь, сама фигура исполнителя «фольклорного текста» очень колоритна! Ситуация также благоприятствовала удаче «полевика-собирателя»: в увлекательной и доверительной беседе спонтанно возник «фольклорный факт» и был записан, очевидно, по памяти. Проверке и уточнению зафиксированный материал не подлежит: запись произведена в уже далеком 1976 или 1977 году и лишь в 2000 г. опубликована, когда информанта (носителя фольклора) нет в живых, другие очевидцы неизвестны и, следовательно, не могут подтвердить текст. Вот завязка рассказанной истории, подобная зачину в быличках, с сохранением личного местоимения «я» и с использованием панибратских словечек: в ответ на душевные излияния В. Титаренко, майора запаса и ветерана БАМа, «разоткровенничался и он <собеседник>. А потом вдруг сказал:

– Знаешь, Витёк, вот этой самой рукой я лично застрелил Сергея Есенина! <…>

– Так ведь он сам повесился, об этом во всех учебниках написано.

– Всё это ерунда, слушай, как было в действительности…». [2403]

Типичную фольклорную мотивацию имеет факт умышленного взятия на себя уголовного преступления, содеянного другим лицом или не совершенного вообще. Подобный случай описан самим Есениным в повести «Яр» (1916): прибившийся к Кареву и пришедший неизвестно откуда Аксютка рассказывает «страшный случай» (V, 46) с бабкой-странницей – «Шушпан ее как-то выбился, сунулся я в карман и вытащил ее деньги-то… <…> Хвать старуху за горло и туловищем налег… // Под пальцами словно морковь переломилась…» (V, 48). Здесь заметна скрытая аллюзия на «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского в виде полемики с ним. Сравните: Раскольников действительно убил старуху-процентщицу из-за денег и потом раскаивался в содеянном; Аксютка же кается в несовершенном, но только помысленном, придуманном убийстве («Хвастал я… никого не убивал, – закашлялся он. – Это я так все… выдумал…» – V, 58). Есенин подчеркивал резонанс, вызванный историей Аксютки: «Однажды покойная Устинья везла с ярмарки спившегося Ваньчка… “Чтоб тебя где-нибудь уж Аксютка зарезал!” – крикнула она…» и «Ребятишки, собираясь по кулижкам, часто грезили о нем, каждый думал – как вырастет, пойдет к нему в шайку» (V, 55). Известно, что Есенин читал произведения Ф. М. Достоевского и высоко ценил творчество этого русского писателя.

В обозначенной нами четвертой версии происшедшее затемнено и повествование ведется от третьего лица, как опосредованное и двойное воспоминание – слушатель передает устные мемуары рассказчика, при этом естественно теряется часть содержания и возникают домысливания и предположения: «Разговор у них начался уже в поезде, и там же, в поезде, Есенина осенила идея, связанная, очевидно, с тем, что позднее случилось. Он сказал Устиновым, что замышляет что-то, но не хотел сказать, что именно. Он говорил что-то в таком роде, что вот когда “вся Россия узнает”, что он сделал, то тогда издатели, которых он вместе с редакторами московских газет и журналов особенно ругал, поймут, как они были несправедливы к нему, и сразу же переменят свое отношение к нему». [2404]

Вторая версия начинает обрастать фантастическими подробностями: В. И. Кузнецов вдруг увидел на оригинале предсмертного стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…» очертания сакрального животного: «…вверху, над бурыми строфами, рисунок головы… свиньи (до недавнего времени сей графический “шедевр” принимали за кляксу. Ничего подобного: уши хрюшки тонированы вертикально, а мордочка – горизонтально)»; [2405] заметим от себя, что это не аргумент, ибо кляксу можно смазать и в двух направлениях.

Может быть, возникновению фантазии о свинье поспособствовало утверждение лирического героя Есенина: «Не отрекусь принять тебя даже с солнцем, // Похожим на свинью… // Не испугаюсь просунутого пятачка его // В частокол // Души моей» (IV, 174 – «Сельский часослов», 1918). Здесь возможна перекличка с сюжетом Евангелия от Луки (8: 32–36): Иисус Христос изгнал из бесноватого человека бесов, и они и вошли в стадо свиней. Эта библейская притча послужила одним из эпиграфов к роману Ф. М. Достоевского «Бесы». Известно, что Есенин ценил роман «Бесы» (об этом вспоминал И. И. Старцев), [2406] поэтому у поэта возможна двойная аллюзия: на евангельский сюжет и одновременно на эпиграф к «Бесам».

Образ свиньи, который принял черт (в согласии с указанным библейским сюжетом), имеется также в «Сорочинской ярмарке» Н. В. Гоголя (любимого писателя Есенина): «Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только глядь – в слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже; того и жди, что опять покажется красная свитка !». [2407] И далее: «На ярмарке случилось странное происшествие: все наполнилось слухом, что где-то между товаром показалась красная свитка . Старухе, продававшей бублики, почудился сатана в образине свиньи, который беспрестанно наклонялся над возами, как будто искал чего» [2408] (глава VII). И вывод: «Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки» [2409] (глава VII; курсив наш. – Е. С .). Есенин также упомянул свинью в своем очерке с «гоголевским» названием «Железный Миргород» (1923): «…и почему-то напомнили мне рисунки Пичугина в сытинском издании Гоголя. “Смотри, – сказал я спутнику, – это Миргород! Сейчас прибежит свинья , схватит бумагу, и мы спасены!”»; «Миргород! Миргород! Свинья спасла!» (V, 165, 166). Здесь прослеживается аллюзия как раз на «Сорочинскую ярмарку» Н. В. Гоголя. По воспоминаниям Е. А. Есениной, «у отца в сундуке лежало несколько книг Сергея. Это были библия, Пушкин и Гоголь с хорошими иллюстрациями». [2410]

Показательно, что Есенин, воспитываясь в крестьянской семье и прославляя впоследствии применявшихся в сельском хозяйстве домашних животных – коня, корову и др., никогда не воспевал свинью. Очевидно, библейская трактовка образа свиньи оказала существенное влияние на мировоззрение поэта.