Родная старина - В. Сиповский

С 17-го на 18 декабря 1665 г. в Успенском соборе шла заутреня. Часа в 3 утра вдруг с шумом растворилась дверь, и вошел Никон с толпой монахов, с преднесением креста, взял посох митрополита Петра и стал на патриаршем месте. Монахи пропели: «Исполла эти, деспота» и «Достойно»… Все в церкви оторопели и недоумевали, как быть… Величавая осанка Никона, его решительный, повелительный голос действовали на всех неотразимо; когда он позвал духовенство к благословению, – все стали подходить к его руке.

Дали знать царю. Во дворце поднялась страшная суматоха. Бояре растерялись, качали головами, не знали, что делать, и только твердили: «Ах, Господи, ах, Господи!»

Никон прислал из собора царю письмо, где рассказал о своем видении, и в конце говорил:

«Пришли мы в кротости и смирении, неся с собою мир: хощете ли самого Христа приять?»

Царь был так смущен, что врагам Никона нетрудно было направить его волю по своему желанию. От имени царя к нему явились бояре, корили его за самовольное возвращение и сказали:

– Уезжай туда, откуда приехал!

Никону ничего более не оставалось, как исполнить это. Последняя надежда его на примирение с царем горько обманула его. Он приложился к образам и, взяв с собою посох св. Петра, вышел из церкви и сказал, что отрясает прах от ног своих.

– Мы этот прах подметем! – насмешливо заметил стрелецкий полковник.

– Да разметет вас Господь оной божественной метлою! – гневно сказал Никон, указывая на комету, горевшую в это время на небе и напоминавшую видом своим метлу.

Никон уехал в свой Воскресенский монастырь. На пути у него отобрали посох св. Петра и допросили насчет приезда в Москву. Никон выдал Зюзина; его после допроса и пыток сослали в Казань.

Удаление патриарха и его размолвка с царем были как нельзя больше на руку врагам всяких «новшеств» в церковном деле. Они заговорили смелее, чем прежде. Самый рьяный из ревнителей старины Аввакум был возвращен из Сибири и явился в Москву. Сам царь ласково беседовал с ним, – старался склонить его к уступкам; сначала Аввакум, казалось, поддался увещанию, но ненадолго, а там опять принялся за свою прежнюю проповедь в защиту старины, будто бы поруганной Никоном. Горячая, искренняя и сильная проповедь Аввакума действовала на многих: ему удалось привлечь к своему учению нескольких боярынь, в том числе княгиню Урусову и боярыню Морозову, которые помогли расколу. Никита Пустосвят и Лазарь Муромский своими сочинениями тоже послужили «старой вере». Немало было и других поборников ее. Повсюду являлись разные странники, отшельники, блаженные, которые возвещали народу, что наступает кончина света, что скоро придет антихрист, грозили вечной гибелью всем, кто примет трехперстное сложение, трегубое аллилуйя, будет произносить и писать Иисус вместо Исус и проч.

Надо было, наконец, принять какие-нибудь решительные меры против распространения раскола. Собор духовных лиц в 1666 г. рассмотрел и осудил сочинения некоторых лжеучителей; призывали их и других распространителей вредных мнений против церкви, обличали, увещевали их отречься от заблуждений, грозил и подвергнуть наказанию. Многие выражали раскаяние; но были и нераскаянные староверы: Никита Пустосвят хотя с виду и отрекся, но с тайным намерением снова помогать расколу; Аввакум не сдался ни на какие убеждения, – его торжественно лишили сана, предали проклятию и сослали в Пустозерский острог. Иным за их резкие выражения даже урезаны были языки.

Никон, узнав, что по поводу его удаления с патриаршего престола царь хочет собрать собор в Москве, поспешил предуведомить византийского патриарха обо всем, как было. В длинном послании Никон откровенно рассказал о причинах своего удаления, жаловался, не стесняясь в выражениях, на самого царя, бранил Паисия Лигарида…

Послание это не дошло по назначению: оно было перехвачено на дороге и послужило потом значительно к обвинению Никона.

Суд над Никоном

В ноябре 1666 г. прибыли в Москву патриархи. Торжества в честь их длились целый месяц. Наконец приступили к делу. Паисий Лигарид, которому поручено было исполнять обязанность докладчика, сумел подготовить патриархов, настроить их против Никона.

В начале декабря Никон был привезен в Москву. Перед отъездом из монастыря он приобщением [св. причастием] и елеосвящением приготовился к собору, словно к смерти, сказал поучение братии и простился с нею. Повезли его ночью с такою тайной, что он даже в сильном раздражении спросил везших его, уж не хотят ли его задавить, как митрополита Филиппа…

Никогда еще не бывало в Москве такого собора, какой состоялся теперь. Два восточных патриарха (антиохийский – Макарий и Паисий – александрийский), десять митрополитов и множество других духовных лиц заседали на этом соборе.

Никон явился сюда во всем величии патриаршего сана, с преднесением креста, так что все и сам царь должны были встать при его входе… Царь указал ему на место наряду с архиереями. Никон огляделся и, увидев, что не было для него особенного почетного патриаршего места, сказал:

– Благочестивый царь, я не принес своего места с собою; буду говорить стоя!

Все восемь часов, пока продолжалось заседание, Никон простоял, опершись на свой посох.

На соборе дело приняло такой вид, как будто бы между царем и патриархом шла тяжба, а собор должен был совершить суд. Сам государь со слезами на глазах, взволнованным голосом начал жаловаться на самовольное удаление патриарха, на восьмилетнюю смуту в церковных делах и заявил, что никакой вражды не питал к Никону…

Будь Никон уступчивее, смирись он хотя немного, и, кто знает, быть может, тут же на соборе совершилось бы примирение между прежними друзьями. Но Никон, во всем блеске своего величия, опершись на посох, гордо стоял пред царем и собором. Много горечи и обиды накопилось в его душе; не смирение и любовь, а чувство обиды говорило в сердце его! На обвинения он отвечал обвинениями, объяснил, что ушел от гнева государя, а патриаршества не оставлял. Царь предъявил собору перехваченное письмо Никона к византийскому патриарху и жаловался на обидные выражения. Никон отвечал, что послание писал он к своему собрату тайно и не виноват, что написанное тайно сделалось явным. На чтении и разборе письма собор остановился долго. Делались замечания, спорили, обвиняли патриарха в самовольстве, гордости, превышении власти… В жару спора Никон делал резкие замечания, тем более что он не мог не видеть, что к нему придираются, хотят его обвинить во что бы то ни стало.

На втором заседании, когда речь зашла о побоях, нанесенных боярином Хитрово патриаршему посланному, антиохийский патриарх Макарий заявил, что боярин вполне прав, так как он исполнял царскую службу, и при этих словах сам встал с места и благословил его. Сильно напали на Никона за его резкий отзыв о Паисии Лигариде, за обвинение его в неправославии. Никон, крайне раздраженный спором, выразил тут же сомнение в достоинстве собора и в праве собравшихся лиц судить его и даже усомнился в православии греческого Номоканона, напечатанного в Италии.

12 декабря в патриаршей крестовой палате были прочтены Никону обвинения: выставлялось на вид, что он смутил Русское царство, вмешивался в гражданские дела; что давал своему монастырю гордые названия Вифлеема, Голгофы, Иерусалима; что злоупотреблял анафемой, Номоканон называл еретической книгой; что мучил иноков мирскими наказаниями и пытками…

Его объявили лишенным патриаршества и священства, только иночество было оставлено за ним.

Затем был исполнен обряд снятия сана. При этом Никон спросил:

– Почему вы действуете здесь, в монастырской церкви, тайно, как воры? При всем народе в соборе умоляли меня принять патриаршество. Пойдем и теперь в ту же великую церковь.

Патриархи сами сняли с него клобук и панагию. Не смог снести всего этого молча бывший всесильный владыка, не сдержал своего сердца…

– Жемчуг-то с клобука поделите меж собою, – заговорил он, – придется вам по нескольку золотников. Бродяги!.. Ходите повсюду за милостыней, чтобы султану заплатить дань!

Решено было отвезти Никона в заточение в Ферапонтов монастырь.

– Никон, Никон! – говорил он, садясь в сани. – Отчего все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы сильных. Устраивал бы ты богатые трапезы да вечерял бы с ними – не было бы тебе этого!

Тяжело жилось в первые годы «ферапонтовскому заточнику». Архимандриту, который должен был находиться при нем, был дан строгий наказ:

«Беречь, чтобы монах Никон писем никаких не писал и никуда не посылал; беречь накрепко, чтобы никто никакого оскорбления ему не делал; монастырским ему владеть ничем не позволять, а пищу и всякий келейный покой давать ему по его потребе».

Хотя особенным лишениям Никон не подвергался в заточении и обходились с ним по царскому приказу бережно, но отсутствие власти и широкой деятельности было для него крайне тяжелым лишением. Государь, видимо, жалел Никона, быть может, в душе даже раскаивался, что поступил с ним слишком круто. Высокомерие и гордость Никона во время соборного суда должны были, конечно, сильно раздражить вспыльчивого Алексея Михайловича, но когда дело кончилось и могучий прежде и величавый патриарх обратился в злосчастного заточника отдаленной пустыни, то обычная доброта несомненно заговорила в сердце царя, и ему стало жаль Никона, своего бывшего задушевного друга; быть может, закрадывался в душу благочестивого царя и страх, и шевельнулся даже вопрос, по-христиански ли он поступил… Отменить решение собора уже нельзя было, но ослабить силу горечи в душе пострадавшего и хотя сколько-нибудь примириться с ним еще было возможно. И вот царь, еще пред отъездом Никона в Ферапонтов монастырь, посылает ему с боярином деньги, меха, одежды и просит прощения и благословения, но Никон отказывается принять царские дары, не дает благословения и говорит: