Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— У арестованного нашли твою карточку. — Муц достал дагеротипный портрет, протянул Анне. Увидев снимок, женщина побледнела, прикрыла рот ладонью.

— Откуда у каторжника мое изображение?

— Говорит, на улице подобрал. Ты ведь не теряла карточки, верно?

— Только не здесь, не в Сибири. Не встречал ли ты Глеба Алексеевича этим вечером?

— Балашова? Мы виделись. Он отчего-то за тебя беспокоился.

— А вы виделись до ареста этого Самарина или после?

— Кажется, после… Да, точно. Отчего ты спросила?

Женщина оставила портрет, оперлась локтями на столешницу, запустила пальцы в волосы, рассеянно смотря перед собою в одну точку.

— Прости, у меня такое чувство, точно я причинил тебе боль, — произнес Муц. Потянулся к женскому плечу, чтобы обнять.

— Не сто́ит, — Анна мягко отстранила мужскую руку.

— Пожалуй, не следовало тебе рассказывать…

— Карточка принадлежала моему мужу. Он всегда носил ее с собою. Я думала, снимок пропал вместе с ним, в том последнем бою. Другого портрета не осталось. Я сама уничтожила дагеротип. Пять лет не видела этой фотографии…

— Аннушка, не нужно… Если ты говоришь, что не знакома с Самариным, то я тебе верю. Не хочу заставлять тебя мужа вспоминать…

Женщина кивала машинально, не слушая. Настолько свыкся Муц с непрестанными отказами от разговоров, которыми отвечала Анна на расспросы о событиях, произошедших за время между гибелью супруга и прибытием чехов в Язык, что, наблюдая, как теперь, при виде старой фотографии, Анна ушла в себя, офицер почувствовал, будто прежняя их любовь была не полной, что весь их ночной шепот, и шутки, и тайны, и общие воспоминания, и даже движения и звуки, которые издавала эта женщина, пока лежали они вместе в одной постели, — все осталось в прошлом, все переменилось, и сам он стал ей чужим, точно и не было, точно и не начиналось между ниш ничего.

— Ты расскажи мне, что сможешь, — покорно попросил Муц. Чем более отчужденной становилась женщина, тем сильнее хотелось, чтобы вновь она испытала к нему влечение.

Анна взглянула гостю в глаза, рассеянно улыбнулась и повела офицера в гостиную. Охват теплой женской ладони и пальчиков, прежнее, давнее притяжение женского тела затмили настоящее. Ведет его за руку, усаживает на канапе, ринулась вперед, целует в губы, отпрянула, смеется, и вот уже он ищет ее губы, мужская рука взлетает под юбкой вверх, меж бедер… там, под уродливым портретом с черным траурным бантом во весь угол рамы, изображавшим мужа в полном кавалергардском снаряжении, всё и началось. Теперь же происходящее казалось нелепой репетицией, фарсом, весьма далеко отстоящим от театральной постановки.

Муц очутился на канапе в одиночестве, глядя, как Анна, устроившись за письменным столом в противоположном конце гостиной, то кладет снимок на колени, то, завороженная, приподнимает к лицу. Ротик чуть приоткрылся, женщина нахмурилась, отведя портрет на расстояние, снова медленно приближая его к глазам и вновь отстраняя.

И вспомнила Анна, каким пышущим жаром бил свет. По знакомству удалось воспользоваться одной из новых, еще не установленных электрических рамп для Киевского оперного театра. Громадная, наведенная на нее, пылающая жаром лампа в тесной от скарба комнатке. Она то включала, то выключала рампу, чтобы не жгло так кожу и чтобы не казалась такой невыносимо родной комнатушка. Изо всех экспозиций и поз успешным оказалось лишь это сочетание. То, где она улыбалась; Анна знала, что замысел удачен: из множества возможных истин света и тени, кожи и глаз удалось отыскать такое сочетание, перед которым блекли прочие. Незадолго до начала войны подарила карточку мужу Быть может, глаза других мужчин смотрели на ее портрет лишь этим вечером…

— Что скажешь? — обратилась хозяйка к Муцу, заранее зная, что тот одобрительно отзовется о ее мастерстве.

— Поразительное произведение искусства, — с готовностью откликнулся офицер.

— А что сказал каторжник? Тот, Самарин? Как рассудил?

Муц замолчал, недоумевая, отчего Анне вздумалось узнать мнение арестанта. Замешательство не укрылось от женского взгляда. Потом обронил:

— Красавица.

— «Красавица»? Так и сказал?

— Произнес эти слова таким тоном, точно о твоем роде занятий говорил. Словно ты была записной красавицей, наносящей привычные визиты…

— Хм… Наглец! А как по-твоему, Йозеф, записная ли я красавица?

Муца страшили призывы к легким комплиментам, исходившие от женщин, в которых он был влюблен. Пока колебался гость, хозяйка прислушивалась к собственным мыслям. Гадала: в точности ли передал речи каторжанина Йозеф? И если нет, то отчего утаил? Получивший университетское образование русский появился между ними, точно вестник привычного миропорядка.

— Ну так что же, ничего больше не говорил? — любопытствовала женщина.

И снова колебался Муц, и на сей раз предаваясь сомнениям не в пример дольше. Так, значит, не всё…

— Попросил передать, что он в восхищении и что снимок нас всех переживет, — признался Йозеф.

Кивнув, Анна постаралась утаить восторг от услышанного. Но не сумела. Женщина и сама удивлялась той важности, какую придала чужим словам. Поразилась, насколько неловко и тягостно ей от влечения, по-прежнему испытываемого к ней Муцем. Вновь скользнула взглядом по собственному снимку пятилетней давности на письменном столе — карточка, которую носил при себе муж, — и будто машинально коснулась большим пальцем зубов. И в тот же миг поняла: там, в ящике письменного стола — ужасный способ покончить с этой неловкостью. Прежде Анне никогда не приходило в голову им воспользоваться, применить средство для избавления, средство, доселе казавшееся лишь проклятием.

Муц заметил, как стремительно коснулся зубов женский большой палец, как Анна подержала его некоторое время и опустила, едва отложилась мысль, и как обернулась к нему, чтобы убедиться: гость по-прежнему здесь.

Йозеф почувствовал, что попал в глупое положение; вспыхнуло воспоминание о том, как умолял он Анну отправиться вместе с ним в Прагу; неловкость сменилась тоской, а после — страхом. Назревало что-то страшное. И он уже готов был на что угодно, лишь бы отдалить ужасный момент, но не знал, что предпринять. Рассказать анекдот? Бежать? Шагнуть к ней, расцеловать, пусть даже и насильно? Умолять?..

— Йозеф, — заговорила Анна, — я никогда не говорила тебе того, что ты так стремился узнать: для чего я здесь и почему прекратила наши встречи.

Достала ключ. Отперла ящик. Муц знал: хозяйка собирается впустить в его жизнь что-то дурное, от чего оберегала прежде и что он теперь никогда не сможет позабыть. Встал.

— Анна, — попросил он, переступил несколько шагов, остановился. — Аннушка, милая… Прошу… Пусть после, не теперь…

Анна точно не слышала просьб. Доставала из ящика пухлую пачку бумаг. Обернулась к Муцу.

— Как дочитаешь — поймешь, отчего я здесь… хотя вряд ли тебе станет яснее, что меня удерживает, — произнесла женщина. Сдержала всхлипывание, покачала головой и с улыбкой продолжила: — Это он создал тайну… но я сама заключила секрет в тюрьму, точно вечно могла так жить, точно в моих силах было хоть что-нибудь переменить! Как глупо!

Что же до тебя, Йозеф… Разумеется, мы поступили дурно, но вряд ли наш проступок сопоставим с той его подлостью. Я то жалела, то презирала его, порой стыдилась себя, и наша связь зародилась как раз в один из подобных моментов презрения, но не только из-за возрожденной жалости решила я оборвать наши отношения. — Анна осеклась. — Послушай, я так откровенна… В точности как он. Но ведь это не значит, что я поступаю дурно, верно? Ведь правда?

— Верно, — подтвердил Йозеф. Казалось, каждая клетка тела его очутилась не на своем месте.

— Главное, — продолжала говорить Анна, — что Алеша не знает. И пусть не узнает никогда, не хочу. Тебе ясно? Обещаешь ли?

— Да.

— Он тебя полюбил. Да и ты, кажется, к нему успел привязаться, ведь так? Но ни разу не поговорил с сыном. Ну, довольно. Возьми. Не могу здесь оставаться, покуда ты станешь читать. Ведь будешь?

Муц кивнул. Говорить не было сил.

— Я пойду на кухню, — сообщила Анна и вышла.

Муц взял бумаги и принялся читать аккуратно выписанные строчки…

Муж

Любезная моя Аннушка, звездочка моя!

Пришлось сжечь немало страниц (чтобы чужим на глаза не попались), всё никак не мог рассказать о случившихся со мною переменах, и вот наконец вышла повесть, более или менее меня удовлетворившая. Рассказ покажется спутанным; должно быть, ты многого не поймешь. Сперва думал, что не стану всего раскрывать, но решил ничего от тебя не утаивать, как бы ни было мне тяжко писать, а тебе читать о произошедшем. Слова эти нам с тобою нужны. Даже теперь, написав так много, перечитав строки и позабыв, пока писалось, изрядную долю, кажется, что повествование мое исполнено некоей особой святости.