Злая корча. Книга 1. Невидимый огонь смерти - Денис Абсентис

Нет сомнений, что в реальности эпидемии происходили значительно чаще, чем мы можем судить по хроникам. Ибо мы не знаем, сколько еще свидетельств до нас просто не дошло. Сколько хроник сгорело в пожарах и пропало в нескончаемых войнах. К тому же значительная часть «моров» или «чумы» вообще не идентифицирована, как в Европе, так и в России. Так же ясно, что «зафиксированные эпидемии» — это те, от которых массово гибло население, а симптомы соответствовали «огню св. Антония» или «злой корче». Например, тарантелла не общепризнана однозначно как эпидемия эрготизма, несмотря на смертность. Даже о плясках Витта идут споры. И если люди в основном просто бредили и галлюцинировали, а умирали мало (доза алкалоидов спорыньи была меньше смертельной, а их состав предрасполагал к психозам и галлюцинациям), то это вообще никто не записывал в эпидемии. Ведь наблюдались лишь божественные видения и дьявольские наваждения. Никто не считал «искушение бесами» следствием заболевания. Антонов огонь, как физическая болезнь — это одно, а воспетая в христианских преданиях борьба св. Антония с чудящимися ему демонами — совсем другое. Хотя связь священного огня с «одержимостью» и видениями бесов прозрачна — мало сомнений в том, что именно поэтому огнем св. Антония заболевание и назвали, памятуя знаменитые видения святого, — но скорее в том смысле, что болезнь — это одно из средств искушения, ее бесы с помощью ведьм и насылают. А сами видения демонов для средневекового человека — ожидаемая и подогреваемая проповедями реальность. Бесы приходили к святому Антонию, бесы могли прийти и к ним.

Сомнительны и столетние перерывы между эпидемиями в Европе. Это значит только, что данные не сохранились или мор, упоминаемый в летописях, описан так невнятно, что его трудно классифицировать. Хотя иногда между эпидемиями длительные перерывы, похоже, случались. Например, во Франции, согласно описанию М. Феррьер, эрготизм возобновился в 1638 году «после долгого затишья», на время которого монахи ордена св. Антония даже закрывали свои больницы. Впрочем, затишье было не таким уж и долгим, ибо, когда эпидемии возобновились, «коллективная память о болезни оставалась достаточно яркой, чтобы сразу распознать неконвульсивную форму огня святого Антония»[174].

Заражение полей спорыньей в средние века нередко становилось глобальным. Профессор Джордж Худлер, специалист по патологии растений, пишет: «фактически, средневековые хроники показывают, что в годы, когда погодные условия для спорыньи были особенно благоприятными, 30 процентов собранного зерна были, скорее, вообще не зерном, а склероциями спорыньи»[175]. Кристенсен замечает, что «в течение некоторых из европейских вспышек эрготизма люди потребляли в 20—150 раз больше спорыньи, чем это допускается для корма скота в Канаде»[176]. В эпидемию 1754 во Франции «спорынья была настолько в изобилии, что составляла треть всей ржи»[177]. Баргер указывает: «часто три четверти зерна состояли из спорыньи и других примесей»[178].

Данные по XVI–XIX векам можно увидеть в обычном словаре Брокгауза: «По Гиршу, в Европе с 1581 по 1879 гг. были 62 эпидемии»[179] (см. табл. Гирша[180]). Бове упоминает 65 эпидемий конвульсивного эрготизма между 1581 и 1889 гг.[181] То есть примерно раз в 5 лет. XVI и XVII века ознаменовались особо массовыми эпидемиями эрготизма по всей Европе. «Гангрена свирепствовала в течение двух столетий и была особенно страшна в течение „тех бурь голода“, по выражению епископа Эспри Флешье, которые разорили Францию Людовика XIV. За пределами Франции признаки эпидемии наблюдались по всей империи: ею был затронут Эльзас, и Англия в 1661 году, и Швеция»[182]. Поэтому массовые психозы, сожжения ведьм, появление вампиров и оборотней в это время удивления не вызывают.

Ситуация сильно усугублялась тем, что крестьяне и в Европе, и в России никак не хотели верить во вред спорыньи. Ученые обращали на это внимание еще с XVIII века, но изменить ситуацию не могли. О том же пишет в XX веке и Выясновский:

Условия возникновения эрготизма в средние века, а также в Царской России постоянно были связаны с двумя факторами: обилием маточных рожков во ржи при слабых возможностях их отделения (мелкое зерно) и бедностью населения, не имеющего запасов чистого хлеба.

В большинстве случаев оба эти сами по себе уже весьма значительных фактора отягощались невежественностью и темнотой населения, весьма скептически относившегося к указаниям о вредности засоренного спорыньей хлеба. В силу этого, при всех массовых токсидемиях, несмотря на проявления болезни, население всегда более или менее длительный промежуток времени фактически продолжало употреблять хлеб с примесью спорыньи[183].

В России эпидемии широко распространились позже, чем в Европе (рожь стали широко возделывать не ранее XI–XII вв.), но когда именно они начались, никто не знает (можно без особых натяжек предположить, что сразу и начались). С исследованием описаний эпидемий в русских летописях дела обстояли хуже, чем в Европе, живое подтверждение чему — статья энциклопедического словаря Брокгауза, согласно которой первая эпидемия в России случилась только в 1710 году. Можем мы в это поверить? Конечно, нет. И будем правы. Первые попытки идентифицировать описания эпидемий в русских летописях были предприняты в конце XIX века, но составители словаря их не заметили. Еще Эккерман в своей диссертации от 1884 года настаивал на связи странной эпидемии, разразившейся сперва в Полоцке в 1092 году, а затем в Киеве, с огнем св. Антония, бушевавшем тогда в Европе.

Въ различныхъ странахъ Западной Европы сильныя засухи смѣнялись наводненіями, жары — холодами, появлялись тучи, нѣизвѣстныхъ до сихъ поръ, насѣкомыхъ, птицы и даже домашнія куры, утки и гуси улетали изъ населѣнннхъ мѣстъ и въ 1087 г. особая болѣзнь — sua quadam peste — распространилась и между людьми. Болѣзнь эта, называемая соврѣменниками „святымъ огнемъ“ — ignis sacer — характеризовалась двумя исходами: или больные страдали отъ сильныхъ судорогъ, соединенныхъ иногда съ соннамбулизмомъ или же различныя мѣста на тѣлѣ воспалялись, причемъ больные или умирали или оставались живыми съ потерею различныхъ членовъ. Эта болѣзнь распространялась по Италіи, Франціи, Испаніи и Германіи, гдѣ наибольшаго напряженія она достигла около 1094 года. Въ одномъ Регенсбургѣ въ это время, въ продолжѣніи 3 мѣсяцевъ умерло 8500 человѣкъ[184].

Эккерман пишет: «Сильная смертность въ Кіевѣ, очевидно находилась въ тѣсной связи съ эпидеміей въ Полоцкой области, а послѣдней едва ли мы можемъ приписать самостоятельное происхожденіе и отдѣлить отъ господствовавшихъ одноврѣменно повальныхъ болѣзней въ западной Европѣ. Здѣсь является только вопросъ: какого рода были эти болѣзни? Современники называютъ болѣзнь „ignis sacer,“ „das heilige Feuer,“ le feu sacré, ou le feu de St. Antoine — антоновъ огонь или гангрена нашего времени»[185]. Согласно же Лаврентьевской летописи, в Полоцке в 1092 году произошло «предивно» — всю область наводнили страшные невидимые ночные бесы, и умирал, поражаемый болезнью («отъ бѣсовъ язвою»), всякий любопытный, кто выходил из дома посмотреть на них. Потом бесы стали появляться и днем, и хотя их все равно никто не видел, «но конь ихъ видѣти копыта; и тако уязвляху люди Полотьскыя и его область»[186]. Затем в небе появилось знамение — «яко кругъ бысть посредѣ неба превеликъ»[187] (галлюцинация или октябрьское затмение — неясно). В Европе же тем временем готовились к безумным крестовым походам, наблюдая в небе еще более дивные картины. Сейчас об этом «совпадении» совершенно забыли даже историки медицины.

При этом, что характерно, сам Эккерман в вине именно спорыньи в «священном огне» несколько сомневался, что и указал в примечаниях: «Предположеніѣ, что „ignis sacer“ вызывалось отравленіемъ secale cornutum едвали вполнѣ неоспоримо. Если бы это было дѣйствительно такъ, то повсемѣстное появленія спорынья объяснило бы тогда распространеніѣ эпидѣміи»[188]. А такое универсальное объяснение ему, похоже, казалось слишком смелым.

Более того, он даже хорошо известную на сегодня эпидемию эрготизма 1408 года, описанную в Троицкой летописи, считал чумой, несмотря на то, что «лѣтописецъ и не упоминаетъ о характеристическомъ ея признакѣ, въ это время, бубонахъ» и зная ее название «коркота»[189].

«Что понимаетъ лѣтописец под „моромъ коркотою“, сказать трудно», — считал Эккерман[190]. Однако, как будет видно из следующей главы, здесь Эккерман недоглядел — вовсе не так трудно выяснить, что летописцы понимали под «коркотой» или «коркотной болезнью», хотя данные по эпидемиям эрготизма в России не систематизированы и сегодня.