Детство (Повесть) - Айбек

В самый разгар забот и хлопот о дровах, угле, о запасах зерна, муки внезапно нагрянула зима. Холодная. С сугробами снега, с лютыми морозами.

Мы, мальчишки, как всегда зимой, с азартом катаемся по толстому льду хауза, по улицам, укатанным арбами и утоптанным пешеходами, с увлечением лепим снежных баб, с углями вместо глаз. А когда это надоедает, собираемся где-нибудь в затишке, у чьих-либо ворот, и рассказываем сказки.

Особенно мастерски рассказывал сказки Ахмад. Это был смышленый парнишка с живыми огненными глазами. Отец у него умер, воспитывался он у своей бабушки. А бабушка у него — неиссякаемый источник сказок Ахмад слово в слово расскажет все, что слышал от бабушки, да еще и от себя пристегнет-прибавит. Поэтому мы чаще всего и приставали именно к нему. Да он и сам любил пофантазировать и, рассказывая, подобно старикам и старухам, здорово умел приукрасить свои сказки всякими таинственными и страшными подробностями.

Заслушавшись Ахмада, мы подолгу сидели где-нибудь в подворотне, а то и прямо на улице, не обращая внимания на снег, на холод, на мороз. А когда Ахмад уставал, упрашивали Агзама, он тоже знал множество сказок.

Вечерами к нам часто приходила наша соседка — тетя Рохат. Склонившись над тесьмой, она любила рассказывать всякие занимательные истории. Рассказывала очень искусно, говорила складно. Этому она научилась у своего покойного отца. «Отец мой, — смеялась она, — был человеком бедным, нищим, но зато богатым на сказки».

Террасу мы не покидали до самой середины зимы. Широкий полог, которым занавешивали террасу со стороны двора, несколько защищал нас от хлопьев снега. Забравшись под одеяло сандала, я упрашивал:

— Тетя, милая, ну, начинайте. Из самых лучших, из самых страшных!

Мать и старшая моя сестренка Каромат сидели, вышивая тесьму и изредка перекидываясь словом. А тетя Рохат рассказывала все новые и новые сказки про дивов, ведьм, про львов, волков, легендарных птиц, каких и представить-то было трудно.

Сказки тети Рохат всегда были длинные-длинные, так что она, как в «Тысяче и одной ночи», обычно прерывала свой рассказ на самом интересном месте, брала свою рабочую сумку и уходила, обещая: «Остальное доскажу завтра».

Наш квартал Гавкуш, благодаря бесконечным разделам новых поколений, в течение веков измельчал и состоял из напоминающих пчелиные соты, притиснутых один к другому, маленьких двориков-клеток. По этой же причине, наверное, большинство жителей квартала были в близком или дальнем родстве друг с другом.

Вообще квартал жил дружно, но по временам между отдельными семьями возникали кляузы, ссоры, даже драки. Особенно часто, как внезапный ливень, ссоры вспыхивали между двумя снохами Сарой Короткой и Сарой Длинной, а также между нашими соседями Гаффаром-ака и тетей Рохат.

Гаффар-ака никак не мог ужиться и со своей невесткой, вдовой старшего брата. У них были отдельные дворы, отдельное хозяйство, и все-таки ссорились они довольно часто.

Вот и опять, слышно, скандалят. Старуха уселась на лестницу, прислоненную к ветхому дувалу, разделявшему их дворы.

— Хей, земля тебя поглоти, Гаффар-буян, и не стыдно тебе? — кричит она, простерши перед собой руку. — Один-единственный сын у меня, кроткий, тихий, уважительный парнишка, а ты только и знаешь — клянешь его, чтоб тебе язык отрезало!

Гаффар-ака, задыхаясь от гнева, орет со своего двора:

— Глупая старуха! Есть мне время! Я попытался лишь наставить твоего озорника-сына, только и всего. А ты разгавкалась. Слезай с лестницы! Убирайся домой!

Но где ему одолеть старуху! На его голову рушится новый поток проклятий:

— Вай, вонючий старик! Борода побелела уже, а ума все не набрался. Какое тебе дело, домой ли я пойду или по улице стану разгуливать? Мне самой это лучше знать, Я сама себе хан, сама себе бек. Прикороти свой язык. Посмей только еще хоть слово сказать сыну, я тебе бороду по волоску выдеру, тощее привидение!..

Гафар-ака тоже не уступает. Отшвырнув недовязанный веник, он решительно подходит к дувалу:

— Замолчи, зловредная старуха!..

Скандал разгорается еще жарче.

Собираются соседи. Все пока молчат. Тетя Рохат, стиравшая в глиняном корыте в дальнем углу тесного двора, только хмурится да время от времени насмешливо кривит губы.

Между тем Гаффар-ака и старуха поносят друг-друга такими словами, что и на лопате не удержать. Старик, красный, как гребень петуха, рассвирепел и уже, вероятно, не понимает, что срывается с языка.

Брань и взаимные проклятья длятся долго. Наконец, вмешиваются соседи: «Довольно, довольно! Хватит вам!»— и кое-как тушат ссору. Гаффар-ака и старуха, уморившись ли, а может, устыдившись соседей, скрываются в своих норах.

Каждый день — школа. За зиму я закончил коран. Однажды учитель подзывает меня к себе и говорит:

— Благородный коран ты заучил, высказав должное прилежание, хвала тебе, сын мой! Да… А теперь неси «Суфи Аллаяра», только… — Он на минуту задумался, зажмурив глаза. — Только условие такое: вместе с «Суфи Аллаяром» принесешь блюдо жирного плова с мясом, узел сдобных лепешек и рубль деньгами. Хорошо?

Потупившись, я молча наклоняю голову и почтительно киваю в знак согласия. А после учения бегу домой. Кричу с ходу:

— Мама, мама! Я уже кончил коран, перехожу к «Суфи Аллаяр». Учитель сказал, надо принести блюдо плова, сдобных лепешек и рубль деньгами. — И обнимаю мать за шею. — Мамочка, я обязательно должен отнести все, что требует учитель, иначе…

Мать прижимает меня к груди.

— Жертвой мне стать за тебя! — говорил она улыбаясь и раз за разом целует меня. Однако радость, на один миг вспыхнувшая у нее в глазах, тотчас гаснет. — Учитель твой хороший человек, но есть за ним одна слабость — назойлив он и сорвать любит. Я со всей бы душой приготовила плов, да ведь в доме ничего нет. Как тут извернешься?..

Весь день я капризничаю, пристаю, надоедаю. В конце концов добиваюсь своего: на следующий день утром мать, бедняга, готовит плов. С этим подношением, а также с рублем денег и с новой книжкой я и отправляюсь в школу.

«Суфи Аллаяр»— маленькая книжонка с религиозными стихами. В ней есть стихотворные рассказы о пророках, а также полные ужасов рассказы о судном дне. Стихи простые, язык хороший, но — сплошное суеверие!

Каждый день я учу стихи, до хрипоты, до помутнения в глазах, и очень скоро начинаю читать их довольно прилично.

Наступает весна. Всюду тюльпаны, яркая зелень трав. Журчит вода в переполненных арыках. Деревья в цвету. В поднебесья плывут отливающие атласом облака.

Для встречи праздника науруза мы опять отправляемся за город. День проводим дурно — в схватках, в драках.

Как-то утром бабушка, уходя из дому, прихватила с собой и меня. По дороге к нам присоединились Сара Короткая, Сара Длинная, невестка Гаффара-ака и еще немало других женщин нашего квартала.

Вышли на улицу, по которой бегает конка. На перекрестке по случаю пятницы кишат толпы народа. Мы идем вдоль крутого берега канала. Я шагаю впереди, на голове — большой узел со сдобными лепешками. Вдруг, смотрю, из яра навстречу нам скачет конь, видно, убежал, сбросив хозяина. Женщины в испуге метнулись в сторону. А я стою, как вкопанный, смотрю ему вслед — такой он могучий и красивый на редкость. Поэтому, наверное, я и не испугался, хоть мне показалось, что конь пронесся прямо у меня над головой. Вскоре из яра, прихрамывая, выбежал хозяин, весь мокрый, запыхавшийся.

Переходим по мосту канал, долго шагаем улицей Алмазар. Минуем полицейский участок со свирепыми миршабами у ворот. Потом, не доходя Беш-агача, сворачиваем в какую-то узенькую улочку, тихую, прохладную, с журчащими арыками вдоль дувалов, с утопающими в садах дворами. За дувалами видны высоко поднятые на четырех столбах помосты, увитые виноградом, деревья, ветви которых свешиваются на улицу, глиняные крыши домов и других построек с коврами зеленой травы, расцвеченной алыми маками.

Справа показались огромные ворота с двухскатным навесом. Через эти ворота мы входим на просторный двор с двумя рядами новых помещений по сторонам, крытых камышом и глиной, но добротных. Во дворе много цветов: желтых, красных, белых — всяких. Здесь уже собрались толпы женщин и старух. Сновали кучки шумных и озорных ребятишек.

На середине двора, возвышаясь, словно громоздкое надгробье с куполом, на широком низком табурете восседала ишан-аим, тучная женщина с багровым, как гребень петуха, лицом, с широко распахнутыми бровями и подведенными сурьмой глазами. На ней был длинный черного бархата бешмет, под ним белое шелковое платье, на голове — тонкий кисейный платок, а поверх него еще один, шелковый фабричный, как у завзятой щеголихи.

Подходит толпа разодетых жен богачей. Одна за другой они бросают к ногам ишан-аим звонкие золотые, синие бумажные пятирублевки, красные десятки. Отходят в сторону, перемигиваются между собой, насмешничая над бедными старухами, принесшими сюда медные пятаки или чудом сэкономленные серебряные полтинники.