Con amore - Алексей Петров

Алексей Петров

Con amore

1

Первый свой концерт Лёнька Ковалёв дал в пригородной электричке, когда вся семья возвращалась домой от бабушки. Ему тогда было лет пять. Запел он внезапно, вдруг, как птица поутру, без принуждения, просто потому, что на душе было безоблачно и радостно. Монотонно постукивали колёса вагона, мимо окон проносились полустанки, железнодорожные переезды со шлагбаумами и унылыми хвостами легковушек, необъятные поля подсолнечника и кукурузы, а Лёнька, задрав голову и чуть прикрыв глаза, старательно выводил что–то из «Сильвы», «Принцессы цирка» и «Летучей мыши» одновременно. Вагонная публика откровенно потешалась и в эгоистичном своём желании продлить, обострить удовольствие мальчишку подбадривала и нахваливала: «Давай, давай, мальчик, жарь, не стесняйся…» А Лёнька и не стеснялся нисколечко. Он совсем не понимал, о чём поёт, но мелодию старался передать в точности:

Живу без ласки, боль свою затая.Устал я греться у чужого огня.Ну где же сердце, что полюбит меня?..

Пассажиры приумолкли, прислушались. Многие отложили в сторону газеты и журналы, повернулись к Лёньке, разулыбались. В вагоне сразу стало как–то по–особенному солнечно, светло, хотя и без того нещадно жарило августовское солнце, и было приятно вот так, в тепле и комфорте, растворив все окна, ехать в электричке и слушать смешное пение маленького мальчика. Заметив, что привлёк всеобщее внимание, юный певец на мгновение умолк, смутился, прижался к матери, но тут какой–то разбитной студент в штормовке засмеялся и сказал:

— Хлопец, не журысь, мы тебя вже любим! Ты спивай, малыш, спивай…

И полез в рюкзак за конфетой для Лёньки.

— Это что — детдомовцев везут? — поинтересовался кто–то.

— Нет, просто хороший человек…

— Женщина, — сказала какая–то строгая старушка Лёнькиной маме, — мальчика нужно непременно отдать на музыку. Чего же вы ждёте, в самом деле?

Она произнесла это так, словно Лёньку надлежало немедленно снять с электрички и тотчас же тащить к учителю: «Чего вы ждёте?»

Мама и не стала ждать. Вскоре она купила для Лёньки в ближайшем универмаге трёхрублёвую балалайку и повела сына во Дворец культуры. Там, за дверью с табличкой «Класс народных инструментов», в большой комнате галдела детвора. Спорили, ссорились, бренчали на своих домбрах, мандолинах и балалайках, терзали испуганно жавшееся к стеночке облезлое пианино, которое издавало унылые дребезжащие звуки. Рыжий долговязый мальчишка, ссутулившись, чуть надломившись в коленях и отбивая ритм ногой, стоя подбирал по слуху «Собачий вальс». Другой мальчуган, пониже росточком, присев на краешек стула, пытался в этом гаме настроить мандолину и злился на товарищей за то, что те мешали…

Едва мама ушла, пообещав забрать Лёньку через полтора часа, к нему немедленно подбежал какой–то вихрастый парнишка в старенькой линялой рубашонке и весело вскричал:

— Ага! новенький!

Он встал в боксёрскую стойку и принялся размахивать перед носом у опешившего Лёньки своими костлявыми кулачишками, приговаривая при этом:

— Вот так! Так! Так!..

Лёнька сжался, насупился, попятился. А потом размахнулся и что было сил огрел балалайкой своего обидчика. Тот сперва онемел от неожиданности, а потом решительно и безутешно заревел, пуская пузыри и хлюпая носом.

— Ого! Первый конфликт на творческой почве? — громко прозвучало у самого уха Лёньки Ковалёва. — Что–то раненько сегодня.

Это был преподаватель класса струнных инструментов — худющий седенький субъект неопределённого возраста, весёлый, энергичный, стремительный. Он метнулся вглубь класса и крикнул зычно:

— А ну–ка, петухи, по местам! По плацкартам согласно купленным билетам! Пора, чёрт возьми, приступить к делу!

Все разом умолкли, стали рассаживаться. Где–то сзади грохнулся стул. Жалобно тренькнула балалайка, свалившаяся со стула на пол. Учитель подбежал к доске, начертил пять линеек мелом и стал писать ноты. Он говорил долго, называл каждую ноту по имени, показывал, где их можно найти на балалайке, и то и дело подпускал словечко нарочно позаковыристее, чтобы все видели, какой он умный: «тоника», «мажор–минор», «тон–полутон», «кварта–квинта»… Наверно, Лёнька опоздал, это был уже не первый урок. Ребята учителя понимали, а Лёнька сидел оглушённый и растерянный, тщетно пытаясь хоть что–нибудь запомнить. Ему было грустно и хотелось плакать.

Потом ученики достали из сумок цветные пластмассовые сердечки–медиаторы и принялись мелко теребить струны своих мандолин и балалаек, стараясь добиться долгой–предолгой трели. Попробовал сделать это и Лёнька, но у него не получилось. Настроение окончательно испортилось. «Больше не приду», — решил он и надулся.

Позже учитель подошёл к Лёньке, показал, как нужно держать балалайку, объяснил, что такое скрипичный ключ и звукоряд и велел выучить дома ноты первой октавы.

Домашнее задание показало мальчишке чересчур уж сложным, а главное глупым. Лёнька ведь думал, что сразу же, с первого дня, будет уметь играть… ну, хотя бы простейшие пьески, а ещё лучше — то, что давно уже знал и любил: например, «Красотки, красотки, красотки кабаре…» или что–нибудь в том же духе. А тут сиди учи ноты и тренькай на одной струне, как ненормальный. Нет, это всё не то. Лёнька с некоторых пор слыл записным артистом и хорошо знал, что такое успех, — а теперь вот что же: начинай с нуля? Обидно…

От жёстких струн балалайки очень болели пальцы, Лёнька морщился и то и дело подносил руки к лицу, чтобы разглядеть, нет ли там, на пальцах, страшных кровоточащих ран.

— Ты, сынок, не сдавайся, — сказала мама. — Нет безвыходных ситуаций, нужно только головушку свою подключить, заставить её работать.

— Что же делать? — Лёнька озабоченно подул на пальцы. — Бо–о–ольно!

— Есть идея: возьми перчатки, — сказала мама. — Попробуй пока так.

Она, конечно же, шутила, но Лёнька отнёсся к её совету вполне серьёзно. Перчатки были для Лёньки слишком велики, и он не смог играть. Вместо одной струны под палец то и дело лезли две, а то и три. Балалайка хныкала и визжала, как поросёнок, Лёнька скрипел зубами, гримасничал и страдальчески закатывал глаза. «Больше не пойду», — в который раз думал он, уже с ненавистью поглядывая на балалайку.

— Мать, ребёнок того и гляди станет калекой или неврастеником, — заметил однажды отец, которому надоело наблюдать за самоистязанием сына. — Этот утончённый инструмент ему явно чужд и неинтересен. Надо что–то придумать. Нельзя же так мучиться!

2

И мама придумала: пошла в магазин «Орфей» и купила пианино Черниговской фабрики имени П. П. Постышева. Купила в кредит, конечно. Пианино стоило дорого, маме нужно было работать месяца три, если не больше, чтобы его купить. Папины друзья помогли затащить инструмент на пятый этаж. Судя по всему, это было довольно сложное предприятие: мужики обливались потом, по–моржовьи сопели и кряхтели натужно, подбадривая друг друга богатырскими междометиями и иногда позволяя себе тихое, сквозь зубы, словцо покрепче. Пианино оказалось тяжёлым и громоздким ящиком, и пока взрослые сильные мужчины волокли его через прихожую, задирая дорожки и задевая углы, внутри у него что–то таинственно гудело и мелодично, с неподдельной печалью, постанывало. Освободили место у стенки, установили туда пианино, проверили, не шатается ли, не рухнет ли на ребёнка в самый неподходящий момент.

— Ну вот, — прохрипел одышливо один из папиных грузчиков, красный, как первомайский стяг (за что друзья немедленно окрестили его «Лебедевым — Кумачом»). — Учись, малыш… ш-штоб т-тя… Оно в жизни пригодится когда–то.

Отец обнял гостей за плечи и увёл их на кухню. Они загремели посудой, застучали вилками, зазвенели гранёными стопками. Оттуда, из кухни, потянуло табачным дымком и запахом майонеза.

В тот же вечер пришёл настройщик, тихий задумчивый человек в длинном, не по моде, плаще и в странной зелёной шляпе с маленьким бантиком на тулье.

— Ерминингельд Аверьяныч Дзюба, — торжественно представился он.

О, это был интересный человек! Сначала он, совсем как доктор из детской поликлиники, спросил: «Где тут в доме можно помыть руки?». Потом старательно высморкался, вынув откуда–то из заднего кармана брюк носовой платок цвета солдатской гимнастёрки. Настройщик открыл свой чемоданчик и, сцепив пальцы, глубокомысленно заглянул внутрь. Так он стоял довольно долго, склонив голову и сложив ладони на животе, а потом зачем–то захлопнул крышку чемоданчика и решительно направился к пианино. Он снял верхнюю переднюю крышку и обнажил струны, потом полез куда–то вниз и вытащил ещё одну крышку, чуть поменьше. После этого Ерминингельд Аверьяныч попытался, кажется, просунуть голову за пианино, но поскольку это ему не удалось, он вынул из чемоданчика большую отвёртку и принялся отвинчивать крышку клавиатуры, при этом то и дело — машинально, что ли? — нажимая поочерёдно то на правую, то на левую педаль. Рычаги педали едва слышно поскрипывали, а настройщик, чуть склонив голову на бок, внимательно прислушивался и поигрывал бровями.