Con amore - Алексей Петров

— Не беспокойся, ноты адаптированы для начинающих. Справишься. На самом деле у Шопена это ещё сложнее, там четыре диеза, а в средней части целых пять бемолей. Кстати, если мне не изменяет память, в настоящем авторском тексте никакого «con amore» нет. Вероятно, это редакторская пометка.

— Зачем же он своевольничает?

— Кто?

— Ну, редактор…

— Гм… — Забельский задумался. — Очевидно, это у него что–то личное… Или, может быть, он написал это для того, чтобы ты лучше понял, как исполнять «Вальс». Ну, в самом деле, что такое «модерато» или «адажио»? В любом нотном сборнике ты это найдёшь с лёгкостью. «Модерато»… мм… довольно стандартный, безликий темп, играй, как считаешь нужным — так, как позволяет тебе степень твоей духовной зрелости. Понимаешь? Но иногда автор или редактор нарочно указывает совершенно оригинальный, необычный темп исполнения, и это заставляет тебя отнестись к пьесе с особым вниманием… «Кон фуоко» — «страстно, с огнём». «Кон брио» — «оживлённо, с жаром». «Кон аморе» — «с любовью»… Вот так мы с тобой выучим итальянский! Согласись, язык красивый, будит фантазию.

— «Квази уна фантазия», — вспомнил вдруг Лёнька надпись на первой странице «Лунной сонаты».

— Вот именно, «как бы фантазируя», — согласился Виталий Сергеевич. — Но обрати внимание: у Бетховена эта ремарка относится ко всей сонате номер четырнадцать. А знаменитая первая часть её исполняется всё–таки «адажио состенуто», то есть «медленно, сдержанно». А что, ты уже и «Лунную» пробовал играть?

— Конечно. Первую часть почти на память знаю, — с гордостью сообщил Лёнька.

— Ну–ну, — усмехнулся Забельский. — Это только кажущаяся лёгкость. На самом деле четырнадцатая соната Бетховена — произведение очень сложное и глубокое. Думаю, что восьмилетнему человеку не всё дано понять в ней… И не забывай всё же: на сегодняшний день наша задача — выучить «Вальс» Фредерика Шопена. Мелодия это довольно тонкая, изысканная, тебе понравится.

Нотный текст «Вальса» Лёнька выучил легко, но сама пьеса казалась ему скучной. Разумеется, он и прежде слышал эту мелодию, её часто транслировали по радио, но выяснять, какая такая во всём этом кроется загадочная «философия автора», ему не хотелось. Он совсем не чувствовал в исполняемой им мелодии той утончённости, на которую намекал учитель.

11

Однажды в субботу Лёнька условился с отцом, что, как только закончится музыкальный урок и Виталий Сергеевич уйдёт, они отправятся на каток. Будет всего четыре часа дня — вполне подходящее время.

Мама смахнула пыль с мебели и заранее налила для Забельского воду в стакан, поставила отстаиваться, и тут стрелки ходиков показали три часа. Обычно пунктуальный, Виталий Сергеевич на сей раз запаздывал. Отец то и дело поглядывал на часы и задумчиво ходил по комнате, потом от нечего делать включил телевизор. В который раз показывали фрагмент фильма, где поют песню «Если радость на всех одна, то и печаль одна…» На экране чьи–то крепкие ноги в тяжёлых, подбитых мехом сапогах шагали по узкому мостику. Кажется, это была тайга. Нервные неустойчивые аккорды аккомпанемента диссонансом врывались в светлую печаль мелодии. Потом исполнитель начал насвистывать, неспешно и точно. Было грустно.

— А как же каток? — беспокоился Лёнька. — Ведь ещё немного, и будет поздно…

Ну а случится, что он влюблён,а я на его пути —уйду с дороги. Таков закон:третий должен уйти.

Время шло, учителя всё не было. Папа ходил по комнате и бормотал себе под нос: «Его не надо просить ни о чём, с ним не страшна беда…» — хотя песня уже давно кончилась. За окном шумела ребятня. Где–то за стенкой пела Эдита Пьеха. В комнате монотонно тикали ходики.

— Н-да, — изредка вздыхал отец, — что–то задерживается…

Прошло сорок минут, потом ещё тридцать. Если бы Виталий Сергеевич явился вовремя, урок теперь уже кончился бы, отец с Лёнькой собирались бы на стадион, мама готовила бы ужин, проверяя одновременно, надел ли сын тёплую байковую рубашку под свитер и вторые носки на ноги… Нет ничего неприятнее пустого ожидания.

— Ничё–ничё, он, наверно, уже не придёт. Должно быть, что–то случилось, — сказал отец. — А телефона, сам знаешь, у Виталия Сергеича нет. Подождём ещё немного и будем считать, что наша совесть чиста.

Через пятнадцать минут они быстро оделись, съели яичницу, поджаренную на сале и присыпанную петрушкой, выпили по чашке чая с бутербродом и уже направились было к выходу, но тут кто–то постучался в дверь — тихо, вкрадчиво, едва слышно.

Это был Забельский. Отец растерялся. Лёнька оторопел. Пришёл всё–таки, пришёл Виталий Сергеевич… Лёнька еле сдерживался, чтобы не заплакать. Плакать было стыдно: парню шёл уже девятый год, — но глаза предательски обожгло горячей волной и появилось ощущение песка под веками. Забельский стоял в дверях, прислонившись, будто в изнеможении, к косяку. Кроличья шапка учителя съехала на левое ухо, мохеровый шарф, вылезший из–под воротника пальто, живописной змейкой сползал на грудь, но, кажется, Виталий Сергеевич совсем не замечал беспорядка в своей одежде.

— Гостей ещё пускаете? — не здороваясь, чуть слышно спросил Забельский.

Он заметно сутулился и, не решаясь войти, печально улыбался. Учитель выглядел утомлённым и немного испуганным.

Отец виновато посмотрел на сына, потом снова перевёл взгляд на Забельского. Лёнька сразу всё понял: каток отменяется. Он сорвал со своей головы шапочку, бросил её на пол и, опасаясь, что вот–вот зарыдает, убежал в комнату. Было полшестого вечера. На «Авангарде» кто–то уже давно чертил по льду фантастические фигуры, слушал музыку, льющуюся из репродуктора, пил в комнате отдыха чай с лимоном и наслаждался жизнью, — Лёньке же предстояло теперь ещё битый час под монотонный счёт учителя «раз-и, два-и» уныло долбить по клавишам в душной комнате, совершенно не чувствуя желания играть. Пройдёт время, этот никому не нужный урок закончится, на город навалятся сумерки, стрелка часов сделает ещё один круг на циферблате, и уже будет поздно идти на каток. Всё, суббота безвозвратно потеряна. Завтра, чего доброго, потеплеет, и каток вообще закроют, родители вернутся с рынка уставшие, в воскресенье у них всегда дел по горло, отцу будет не до коньков, да и Лёньке нужно выучить уроки на понедельник, — жди теперь до следующих выходных…

— Жену отвёз в больницу… в роддом, — услыхал младший Ковалёв голос Виталия Сергеевича. — Теперь уже скоро…

Лёнька не увидел, конечно, — скорее догадался о том, что учитель смущённо улыбается.

— Шо ж мы вот так, в двери? — засуетился отец. — Давайте всё ж таки проникнем в дом.

Он помог учителю снять в прихожей пальто, выставил перед ним пару шлёпанцев, а потом, когда он и Забельский вошли в комнату, изобразил на своём лице строгость и «страшными» глазами указал сыну на стул возле пианино.

— Может быть, чайку? — предложил отец. — С морозца оно бодрит…

— Ну что вы! — возразил Виталий Сергеевич. — Я и так отнял у вас много времени.

Начался урок. Лёнька с ненавистью смотрел в ноты и совсем не слышал музыку. Играл он, кажется, из рук вон плохо, ошибался в простейших ситуациях, путал пальцы, забывал об оттенках и диезах, совершенно не держал нужный темп, но Забельский молчал и только странно как–то, не моргая и почти не шевелясь, смотрел на ладони ученика и отрешённо улыбался. Казалось, что у него затекла шея. Учитель дышал тяжело и шумно, на щеках у него проступил болезненный румянец, на лбу появились крупные капли пота. Потом он вздохнул, быстро, как бы украдкой помассировал себе виски и негромко произнёс:

— Вот так номер! Кажется, опять подскочило давление…

Но только один Лёнька услыхал эти слова. Он покосился на Забельского и подумал: «А ведь он совсем не слушает меня. Кому же тогда нужен этот урок? Пришёл совершенно больной, да и дома у него, похоже, что–то случилось… кажется, жена у Забельского тоже нездорова… ему бы вместе с ней туда же, в больницу, лечь рядом с ней на коечку и затихнуть, а он ходит по городу, вваливается в чужие квартиры в самый неподходящий момент, путает людям все планы …»

Лёнька в очередной раз сбился, потерял текст и начал заново. Играть совсем не хотелось. Стемнело, стало совсем сумрачно и на улице, и дома, но никто, кажется, вовремя не заметил этого. Потом мама неслышно, чуть ли не на цыпочках вошла в комнату и включила свет.

И тут вдруг Забельский шевельнулся, выпрямился, нетерпеливо потёр ладони.

— А знаешь что, Лёнечка, — сказал он, — сыграй–ка мне, дружочек, что–нибудь другое. Ну, например… что ты сам хочешь сыграть?

«Ничего я не хочу! — захотелось крикнуть Лёньке. — Оставьте меня в покое! Уже шестой час… а эта ваша музыка — такое барахло!..»