Con amore - Алексей Петров

Валерка был самым маленьким из ребят, поэтому летом его дразнили Колобком. Зимой же вспоминали вдруг, что Колобок — непробиваемый хоккейный вратарь, и тогда уничижительное «Колобок» немедленно превращалось в солидное и строгое «Колоб». Валеркин отец сделал для пацанов хоккейные ворота: каркас был дощатым, а сетку вырезали из старого гамака. И хотя эти ворота были очень маленькими, даже ниже Валерки, игра стала ещё азартнее и ожесточённее. Ах, как приятно было забросить в такие ворота шайбу или, допустим, маленький теннисный мяч и видеть, как вздрогнула, затрепетала сетка за спиной у голкипера!

Ох, и незавидная же была доля у вратарей! Дело в том, что они были обязаны оберегать свои ворота не только от шайбы, но и от гаишников. Милиция явно не одобряла эти хоккейные баталии на дороге. В те годы на проезжей части было не так уж много машин, но гаишники всё равно гоняли мальчишек, нет–нет да и наезжали в самый разгар матча. Вратари зорко следили за дальним перекрёстком, и если там, у светофора, медленно обозначался контур окрашенного в жёлтое автомобиля ГАИ, кричали тревожно и отчаянно, как чайки перед штормом:

— Канарейка! Канарейка!

И тогда полевые игроки, подхватив свои клюшки, улепётывали со всех ног в темень ближайшего двора. Вместе со всем своим хозяйством, заботливо поддев плечом деревянные ворота и подхватив неподъёмную клюшку, стремительно удирал маленький Колоб. Шайбу же нередко оставляли на поле боя. Из машины выбегал угловатый мент и неумело обозначал погоню. Но не было случая, чтобы кого–нибудь поймали. Да они, гаишники, кажется, и не собирались никого ловить. Схватишь пацана — а что потом с ним делать? Вести к родителям? Но родители, похоже, и без того знают, что мальчишки гоняют шайбу на проезжей части улицы. Вон как комфортно устроились хоккеисты: под окнами родной пятиэтажки, на плотно утрамбованной автомобилями дороге, на свету, под самыми фонарями — позавидуешь!.. Так что ловить не ловили, но в напряжении держали постоянно. Зато разговоров потом у мальчишек было на несколько дней! Опять провели «канареечников», и всегда так будет! Весело!..

В одиннадцатом часу, когда уже приближалась к концу последняя передача единственного тогда телевизионного канала, раскрасневшийся с мороза, взмыленный, в насквозь промокшей одежде Лёнька возвращался домой. Клюшку ставил в углу в прихожей, с трудом стаскивал с себя заснеженные шаровары и шёл ужинать. О музыке, конечно, уже не говорили: тут доползти бы до кровати.

О музыке не говорили, но о ней думали. Всё чаще сердился Виталий Сергеевич, понимая, что с учеником творится что–то неладное. Лёнька скатился на тройки, потом и вовсе не приготовил урок, получил двойку, и тогда состоялся серьёзный разговор сына с родителями.

— Ты, дружочек, решай уж сам: будем учиться музыке или нет, — сказал отец. — Хоккей — это, конечно, хорошо, но нельзя же заниматься одним только спортом. В нашем городе это бесперспективно.

— А музыка? — возразил Лёнька. — Музыка — это пер–спек–тив–но?

— Пойми же, наконец: музыка — это благородно, это интеллигентно, это… это всегда кстати! Ничё–ничё–ничё, клюшку ты скоро забросишь и увлечёшься чем–нибудь другим, а Бетховен и Моцарт будут с тобой до конца жизни!

— А если не хочешь учиться, давай продадим пианино и купим ковёр, — вмешалась мама. — Повесим его на стенку, зимой будет теплее. А вот тут, — она нарочно показала в угол, где стояло пианино, — самое место для торшера и мягкого кресла. Ах, как удобно будет здесь читать по вечерам… мм… сонеты Петрарки!

— Чего–чего? — изумился Лёнька. — Какие ещё такие сонеты?

— Ну, не сонеты, так басни! Басни Сергея Михалкова! — И она выразительно продекламировала: — «Так это ты шумел, болван? Постой, да ты, я вижу, пьян? Какой ты дряни нализался?»

Лёнька засмеялся.

— Ну нет уж! — решительно заявил он. — Ничего мы продавать не будем. Не нужен нам торшер с баснями Петрарки! Как–нибудь потерпим…

В ходе дискуссии высокие стороны пришли к взаимному соглашению: сначала — уроки музыки, а хоккей — потом. Лёнька решил, что один час в сутки в компании с мазурками и фугами — цена невысокая за то удовольствие, которое приносит уличная возня с шайбой. Конечно, обидно долбить этюды Черни как раз в тот момент, когда твои товарищи проигрывают наглым выскочкам с улицы Остапа Вишни, но иного выхода не было. Добросовестно отработав положенное время, юный Ковалёв выбегал во двор и нетерпеливо топтался на обочине, ожидая, когда его примут в игру. Приятели встречали Лёньку суровым молчанием, понимая однако, что их товарищ попал в неприятную передрягу, сплоховал, согласился заниматься полной ерундой, и теперь ему не вывернуться. Коль уж Лёнькины старики–родители, которые, очевидно, ни черта не понимают в этой жизни, так упорствуют, откровенно безумствуют и безжалостно издеваются над собственным ребёнком, ничего не попишешь, придётся подчиниться.

Дворовая братия окрестила Лёньку «Шульманом». Очевидно, кто–то из них решил, что есть такой композитор — Шульман. Потом кличка плавно перешла в другой вариант, более звучный — «Шульберт». Лёнька не обижался. Он знал, что искусство требует жертв. Да они, пацаны, и не поймут никогда, что музыка — это всё же, как ни крути, занятие благородное, интеллигентное. И всегда оно кстати…

Чтобы не тратить время на разного рода чепуху по вечерам, Лёнька наладился музицировать рано утром, до школы: гонял по клавиатуре гаммы, играл этюды, по многу раз повторял одни и те же фрагменты пьес, стараясь добиться идеального звучания, которое непременно должно было понравиться Виталию Сергеевичу. Лёнька понимал, что соседи клянут его на чём свет стоит, раздражённо пожимают плечами и где–то там, за стенкой, красноречиво крутят пальцем у виска — снова, дескать, наш Шульберт за своё взялся. Лёньке было неприятно чувствовать себя помехой тем, кто ещё нежится в постели (последние минуты сна ведь самые приятные, особенно когда ещё темно на улице, на тротуарах кружит позёмка, а окна затянуты белёсой морозной коркой), и он старался играть тише. Но тогда получалось хуже: пальцы юного музыканта, уже довольно цепкие и ловкие, решительно отвергали любую халтуру. Играть так играть, чёрт возьми!

Все Лёнькины клички мгновенно прекратили своё существование в тот самый миг, когда сосед Ковалёвых, лохматый и мосластый хулиган и матерщинник Саня Пипетка сказал однажды пацанам во дворе небрежно и снисходительно:

— Спать он мне, конечно, мешает, барабанит по клавишам с самого раннего утра, как шизик, но играет — ммм… — он в немом восторге закатил глаза. — Это атас, мужики! Даже «Танец маленьких журавлей» может!

И замахал в воздухе своим заскорузлыми ладонями, нажимая на воображаемые клавиши и напевая полюбившийся ему фрагмент: «Па–па–па-пам ти–ра–ри–ра-рам…»

— До–ре–ми-фа–соль–ля–си, села кошка на такси, — вспомнил вдруг Колобок детскую считалку.

Все засмеялись. Это показалось пацанам забавным: самый маленький хоккеист двора произносит вслух детсадовские стишки…

— Не-е, мужики, — вяло возразил флегматичный очкарик Минька Штокман, — не знаю, как кошки, а мыши у них водятся — это факт!

— Что, разве только у них одних? У нас, например, уже полгода шуршит где–то за посудным шкафом, — сказал Колоб.

— Это у вас мышь обыкновенная, рабоче–крестьянская. А у них — по–французски говорит и на пианине играет!

— Говорят, уже отыгралась…

Загоготал толстенький рыжий Вовчик Лысёнок.

— А зараз, — не к месту сострил он, — выдатный английский спивак Павло Макаренко зиграе писню «Їсти дай», шо в переклади на нашу мову значит «Вечеря»!

(«Вечеря» в переводе с украинского означает «ужин», а «Їсти дай», «дай поесть» — намёк на песню Пола Маккартни «Yesterday», то есть «Вчера». — прим. авт.)

— А шо, Лёнька и «Естудэй» может, — пожал плечами Пипетка. — Я сам много раз слышал.

— А шо ж ты, Санёк, ему в стенку стучишь? — спросил кто–то. — Стучишь, стучишь, не отпирайся. Лёнька мне сам признался: только, говорит, Шульберта своего заиграю — Пипетка тут как тут! Барабанит кулаками в стенку и матюкается.

— Не бреши! — беззлобно огрызнулся Саня. — Я стучал не в стенку, а по батарее. Это чтобы он погромче играл. Да! Потому шо не слышно ни хрена. А мне надоело с кружкой по стенке, как клоп, ползать.

— Как это?

— А так: найду местечко поудобнее, приставлю кружку к стене и ухом к ней — оба–на! слушаю. Оно так звучнее получается… почти шо радио. Нормально!

6

А потом началось повальное увлечение коньками.

Морозы в небольшом донбассовском городке, где жили Ковалёвы, случались довольно редко, на дорогах подолгу квасилось и хлюпало, сугробы ноздревато корёжило частыми оттепелями, и почти до февраля все ждали настоящей зимы — кто–то с надеждой, а кто–то и с неприязнью. Но в конце концов ртуть на термометрах опускалась градусов на десять ниже нуля, и тогда воздух, чистый и звонкий, как хрустальный бокал, начинал слегка покусывать щёки прохожих, и изо рта у ранних пешеходов струился по утрам лёгкий весёлый парок.