Детство (Повесть) - Айбек

А на следующее утро я уже принимаю участие во всех ребячьих играх — играю в чижика, в орехи, в ашички.

Проходит несколько дней. Как-то вечером отец, похлопав меня по плечу, сказал с ласковой улыбкой:

— Ну, сын, довольно. Завтра на рассвете поедешь в Ташкент. Погулял, порезвился, хватит.

Я промолчал. А про себя подумал: «И правда, я здорово провел время!»

— Агзам тоже едет, — прибавил отец. — Мы уже договорились с его отцом. Завтра тут один арбакеш везет в город пшеницу, с ним и поедете.

На следующий день рано утром мы с Агзамом отправляемся в дорогу. Сидим, кое-как приткнувшись на мешках с пшеницей.

Кругом пустынная степь. Широко, от горизонта до горизонта, раскинулась она. Осень. Солнце уже не жжет, как летом, а ласково греет. Дует приятный, свежий ветерок. В чистом голубом небе то там, то здесь медленно плывут легкие облака. Дальше горы подернуты синей дымкой. Мы едем притихшие и немного грустные.

Как и в первый раз, в дороге мы проводим два дня. Арбакеш, кроткий и ласковый человек с реденькой бородкой в несколько волосков, в каждой попутной чайхане кормит нас до отвала. То жирная шурпа, то плов, приготовленный им самим. Довольные, мы с Агзамом смеемся:

— Спасибо, дядя! Когда подрастем, мы сразу рассчитаемся с вами за все.

Арбакеш тоже смеется вместе с нами.

Поздно вечером мы въезжаем в Ташкент. Останавливаемся в доме арбакеша.

— Ребята, — говорит он, — сегодня вы ночуете у нас, время позднее уже.

Жена арбакеша уложила нас на террасе, постелив старенькое одеяло и продолговатую подушку.

Мы просыпаемся на рассвете. Хозяйка, такая же тихая и ласковая, как ее муж, угощает нас молоком и лепешкой… После этого мы прощаемся.

— А дорогу-то знаете вы, сорванцы? — спрашивает у нас арбакеш. — Смотрите, не заблудитесь!

— Дорогу мы знаем, нам близко, дядя.

— Вон, по улице Воров и выйдем прямо к дому, — уверенно говорит Агзам.

Миновав улицу Воров, мы выходим к нашему кварталу. Агзам бежит к себе. Его дом ближе, чем мой.

Босой, запыленный и грязный, я вхожу во двор. Все наши сидят за дастарханом. Мать, как всегда, разливает чай у самовара. Она первой вскакивает мне навстречу. Все обнимают меня, радуются.

Бабушка сразу же пристает ко мне с расспросами:

— Ну, рассказывай! Отец твой жив-здоров? Когда он приедет? Как он живет там?

— Разъезжает по степи. Вам передавал салам, а когда приедет, не сказал, — говорю я и торопливо, со всеми подробностями принимаюсь рассказывать о своих впечатлениях.

IV. Снова в городе

— Иди живее! Да под ноги смотри! — поминутно остерегает меня бабушка.

Бабушка в парандже, на голове у нее большой узел. У меня на голове — узел поменьше. Мы идем на завод чесать старую вату.

На улице людно. Из-за чего-то суматошатся мальчишки, орут, наскакивают друг на друга. Я иду, оглядываясь по сторонам, и спотыкаюсь на каждом шагу, — глазею то на верблюдов, то на птиц, прыгающих на деревьях.

Миновав Чорсу, мы сворачиваем к клеверному базару. Хлопкоочистительный завод рядом с просторной площадью. Уже слышится шум воды. Бабушка сбрасывает с головы узел, вздыхает с облегчением:

— Ух… пришли, кажется… — и тяжело опускается на землю.

В это время со стороны канала появляется стая гусей.

Все откормленные, белые. Может, их заинтересовали наши узлы, не знаю, но они бегут прямо на нас, вытянув длинные щей. Я отбрыкиваюсь, крепко ухватившись обеими руками за узел на голове. Бабушка помогает мне, машет на гусей широкими рукавами, приговаривая:

— Вай, смерть моя! Вай, смерть моя, что же такое? Да что же это такое? Гони их, сынок, гони!..

Кое-как отделавшись от гусей, запыхавшиеся, мы опускаемся на корточки перед заводом.

— Хей, сынок, подойди-ка сюда! — зовет бабушка показавшегося из ворот рабочего. — Очисти нам вот эту вату. Хорошенько очисти, — просит она и начинает обычные длинные-предлинные благопожелания: — На деток своих порадоваться вам, внуков-правнуков дождаться…

Худой, обросший волосом рабочий, одетый в грязные латаные штаны и такую же грязную латаную рубаху, забирает наши узлы и молча уходит.

Бабушка растерянно смотрит ему вслед.

— Чудно! Ни «да» тебе, ни «нет» не сказал, молчком подхватил узлы и бежать! А вдруг не вернется?

— Вернется, бабушка, не бойтесь! — говорю я беспечно и отправляюсь на берег канала.

Медленно вертится большущее водяное колесо. С него с грозным гулом рушится вода.

Подвигаясь понемногу, я незаметно оказываюсь на заводском дворе. Здесь всюду хлопок. Рабочие в пыли с головы до ног.

Побродив некоторое время, я возвращаюсь к бабушке и опускаюсь рядом на корточки. Вскоре появляется уже знакомый нам рабочий с нашими узлами, он кладет их перед бабушкой, смеется:

— Вот, смотрите, мать. Сами, пожалуй, не поверите. «Ах, вот это вата!»— скажете. Сколько дней пришлось бы вам спину гнуть, сидя на полу, распушивая вату хлыстами, а тут — раз! — и готово!

Бабушка щупает пушистую вату, белую, как снег, и невольно улыбается.

— Две теньги полагается с вас, — говорит рабочий.

Бабушка спохватывается, довольная, она снова и снова желает рабочему всяких благ, развязывает узелок платка и, пересчитав несколько раз, протягивает деньги. Потом, кивнув мне на один из узлов, сама вскидывает на голову какой побольше, говорит:

— Ну, пошли, внучек!

Хотя узлы стали объемистее против прежнего, мой теперь кажется легче филинова пера.

Домой возвращаемся мы через базар. Люди здесь кишмя-кишат, площадь — кипящий котел. На каждом шагу торгуют кислым молоком, каймаком, льняным маслом. Я иду, озираясь. А бабушка то и дело оглядывается, — боится, как бы я не отстал, не упал с узлом. Бранит меня:

— Перестань озираться! Под ноги гляди!

Тут внимание мое привлекает известный дивана-юродивый. Он, как всегда, верхом на ишаке, худой, тощий, на подбородке ни одного волоска, на голове грязная засаленная чалма, одежда рваная, вся в заплатах. На руке у него ворон.

Я пытаюсь остановить бабушку:.

— Бабушка, смотрите, дервиш с вороном!

— Полоумный какой-то, провалиться ему! А ворон к чему? Ни к чему совсем. Идем. Идем же, сказано тебе! — кричит бабушка.

— Нет, подождите немного. Может, дервиш заставит ворона показать что-нибудь интересное?

Несколько уличных парней пристают к юродивому:

— Ну-ка, заставь его отколоть какую-нибудь штуку!

Юродивый слегка подталкивает ворона пальцем:

— А ну, спой, спой разок! — Потом оборачивается к мальчишкам и парням, окружившим его: — Знайте, други, ворон — священная тварь. На нем благословение нашего пророка, и живет он тысячу лет!.. — Ворон нехотя каркает, протяжно, с каким-то глухим скрипом. Дивана подхватывает. — Смотрите, смотрите! Заговорил бедняга, он напоминает вам о деньгах…

Караульщик, стоявший в стороне, внезапно выплескивает на голову юродивого ведро воды. Тот разражается проклятьями:

— Чтоб тебе ослепнуть! Бойся проклятья ворона, глупый человек! — и понукая ишака, скрывается в соседнем торговом ряду.

Мне жалко юродивого, а еще жальче ворона. Я ругаю про себя караульщика: «Чтоб тебя, испортил все дело! И человека обидел ни за что…».

Усталые, мы с бабушкой идем дальше. И благополучно доставляем домой свои узлы с ватой.

Помешанных в городе много. В нашем квартале Гавкуш тоже сошел с ума один скромный и смирный человек. Рассказывали, что он был участником одной компании, по очереди устраивавшей вечеринки с угощением. На одной из таких вечеринок его друг пошутил: «А что, хватило бы у тебя смелости в полночь сходить на кладбище? Говорят, эго очень страшно. Темень, мертвецы перешептываются тихонько». — «Раз так, могу сходить! — отвечает тот. — Но у меня есть условие: вы должны устроить богатое угощение на сорок человек!» Друг ответил согласием: «Хорошо, обещаю устроить такое угощение!»

Тот пошел на кладбище, а вернулся помешанным.

Заметно похолодало. В воздухе, раскачиваясь, парят опадающие листья. Осень.

Мы, кучка мальчишек, играем на улице. Вдруг из двора напротив выбегает помешанный. Он совсем голый. Мы — кто куда: один юркнул в калитку, другой прижался к подворотне. Нам и боязно и любопытно.

Помешанный бежит к мечети, подхватывает огромный, неподъемно-тяжелый общественный котел, лежащий на террасе, и швыряет его в хауз.

Испуганные, мы бежим по улице, кричим:

— Помешанный! Помешанный сорвался.

Помешанный бросается за нами.

Мужчинам, какие сбежались на шум, с большим трудом удается поймать беднягу, они уводят его домой и снова сажают на цепь.

Мы, мальчишки, очень боимся этого помешанного. Меня, например, если мне приходилось идти одному в сумерки, всегда тревожило и подгоняло опасение: «А что, если выскочит этот сумасшедший?!»