Детство (Повесть) - Айбек

— А может, уже проскочила через чью-нибудь глотку. Есть такие, что верблюда проглотят целиком, а тут только корова, — смеется третий.

Глашатай не обращает внимания на шутки, голос его постепенно удаляется.

Мне по душе его складная речь. Я торопливо отставляю в сторону полную пиалу кумыса и бегу вслед за ним.

— Эй, люди! Эй, люди! Пестрая корова пропала. Пестрая корова, куцая, со сломанным рогом!.. — Голос его порой уже хрипит чуть слышно — видно, не зря достается ему хлеб.

Старик едет верхом на смирной заморенной лошаденке. А я долго иду следом, ныряя между лошадьми, стараясь не пропустить ни одного его слова. Потом возвращаюсь к отцу.

К концу дня «торговля идет бойчее. Особенно — у насвайщиков, еле успевающих отпускать свой товар.

Близится вечер. Казахи толпами начинают разъезжаться — кто в горы, кто в степь.

Отец закрывает лавку.

— Пошли, сын, — говорит он устало. — Сегодня пойдем к Зульфи.

Зульфи — она доводилась племянницей отцу — встречает нас радушно.

— Вай, жертвой мне стать для тебя! Здоров ли ты, благополучен ли? — Она обнимает меня, чмокает в одну, в другую щеку. — В добром ли здоровье бабушка? Как мать, Кароматой?

— Все здоровы, вам салам наказывали передать, — отвечаю я сдержанно.

Проснулся я, а весь двор уже залит солнцем. Осмотрелся: во дворе ни одного деревца, и арыка нет. Я вышел на улицу и умылся мутной водой из окруженного низкорослыми талами хауза, в котором кишмя кишели лягушки и головастики.

После чая пошел к Агзаму (он жил рядом, по-соседству). Вдвоем мы отправились на базар. На этот раз здесь было тихо. Редко-редко увидишь открытую лавку.

— Что-то отца не видать, уехал, что ли, куда-нибудь? — говорю я Агзаму.

— Все они вместе уехали на рассвете, — снисходительно, как человек осведомленный, говорит Агзам.

— Далеко? — спрашиваю.

— В Шароб-хану отправились. Там собираются для торговли люди из дальних степей. Понял?

Я промолчал.

Мы обходим овечий базар, конский базар. Всюду пустым-пусто, нет ни души. Усталые, мы присели на камень против какой-то закрытой лавки.

— Хорошо, правда, друг? — говорит Агзам, поводя кругом рукой. — Тихое, спокойное место. Вон и горы видны. А воздух какой! Очень нравится мне Янги-базар!

— А может, наши отцы в Чимкент уехали? — говорю я, не слушая Агзама.

— Эх, ну и чудной ты! Сказал же я — в Шароб-хану, — сердито глянул на меня Агзам.

— Если тут раз в неделю бывает базар — это же очень скучное место. А насчет воздуха ты правду сказал, воздух вон какой, как масло вливается в грудь, — говорю я, делая вид, что не замечаю раздражения Агзама.

— Вон те горы называются Козыгурт. Видал, какие высоченные! — говорит Агзам.

— Правда, горы красивые, — говорю я. — Только далеко они все-таки.

Так мы бродили, сидели, разговаривая о том, о сем. Л когда это наскучило, разошлись по домам.

Я возвращаюсь к тетке Зульфи, кое-как провожу день, а вечером выхожу на дорогу встретить отца. В пламени заходящего солнца пылают дальние вершины. Я присаживаюсь на камень и долго любуюсь закатом, цветом неба, каждую минуту меняющего свою окраску.

Из сгущающейся темноты доносится стук копыт. А немного спустя, впереди, совсем рядом, возникает фигура всадника, слышится знакомый голос, ласковый и чуть насмешливый:

— Что ты торчишь тут, как одинокий кол?

Я радуюсь возвращению отца и в то же время испытываю некоторую досаду.

— Жалко, время позднее уже, а то бы я покатался верхом. — И с надеждой спрашиваю: — А завтра вы дома?

— Эх, сынок! — говорит отец, слезая с лошади. — Мы ведь совсем не знаем покоя. Завтра я опять поеду скитаться. Ты пока играй тут с товарищами, один не отлучайся далеко от дома. А теперь иди, спи. — И он легонько похлопал меня по спине.

Я молчу. Медленно, нехотя бреду к дому тетки Зульфи. Муж тетки, Закир-ака, высокий, худощавый человек средних лет, только что вернулся откуда-то. Мотнув коротко подстриженной бородой, он приглашает меня к дастархану:

— Ну, садись, малыш, сейчас будем есть машевую кашу с рисом и скобленым мясом. — И улыбается, добродушно поблескивая своими маленькими подслеповатыми глазками: — Знай, брат, что добрая машевая каша не уступит плову!

Я подсаживаюсь к дастархану, чувствуя, что сильно проголодался.

На базаре все так же тихо. У лавок ни единого покупателя. Кучка молодежи, расположившись на циновке у лавчонки насвайщика, играет в шашки. Игра идет живо, с шутками-прибаутками — как-никак забава все-таки.

— Подойди-ка сюда, племянник! — зовет меня хозяин соседней бакалейной лавки, темнокожий, с огромными глазами. — Беги, принеси воды из хауза! — велит он, протягивая мне узкогорлый кувшин.

Я бегу к хаузу и мигом возвращаюсь с полным кувшином. Бакалейщик хвалит меня:

— Молодец! — И тут же дает новое приказание: — Побрызгай перед лавкой малость, а то пыль одолела.

Я скупо брызгаю водой возле лавки и убегаю, отметив про себя: «Как все-таки много здесь пыли!»

Все лавочники скупые до невозможности.

Мы с Агзамом уходим в степь.

Солнце палит здорово. Кажется, все кругом начинает плавиться и переливаться, как ртуть.

— Беркут! — внезапно вскрикиваю я, — Вон на камне сидит!

— А?! Где? — Агзам оглядывается по сторонам.

— Да вон же, вон! — показываю я рукой. — Огромнющая птица, важная такая.

Агзам застывает с раскрытым ртом:

— Вот это — да!

Мы тихонько подходим ближе.

— А что, если камнем попробовать? — волнуясь, предлагаю я.

— Вот бы казахов сюда! Они бедовые, враз поймали бы, — уже оправившись от удивления, деловито рассуждает Агзам.

Мы начинаем бросать в беркута камни.

— Нет, не добросить! — говорю я. — Надо ближе подойти. — И тащу Агзама за рукав.

Пригнувшись по-охотничьи, мы осторожно подбираемся к тому месту, где сидит беркут. Затаив дыхание, швыряем по камню. Мимо!

Беркут нехотя, с достоинством поворачивает в нашу сторону голову, с минуту смотрит на нас, как бы раздумывая, стоит ли тревожиться, потом широко распахивает крылья и улетает. А мы остаемся с раскрытыми ртами и, задрав головы, смотрим ему вслед.

— Жалко!

— Какая досада!.

Мы долго бродим, дивясь широте степных просторов, причудливой линии гор, замыкающих полукруг горизонта. Неожиданно выходим в низине к казахскому аулу и попадаем на свадьбу.

Одна юрта полна народу. Вокруг кучками лошади. Женщины здесь не скрываются от мужчин, все вперемешку. Свободно шутят, запросто похлопывают друг друга по плечу. У иных женщин бархатные платья, на кистях рук парные браслеты, в ушах большущие серьги и подвески. Но больше бедных, одетых в грязные, рваные, чиненые-перечиненные платья.

— Откуда они появились, эти мальчишки? — удивляйся пожилой казах, когда мы заглядываем в юрту, — Заходите, заходите! Садитесь! — говорит он и усаживает нас на кошму.

А другой, видный такой старик, спрашивает:

— Чьи вы будете?

— Я сын Таша-ака, — отвечаю ему несмело. — А это, — показываю на Агзама, — мой товарищ, сын Таджи-ака.

— Мы бродили тут и невзначай попали на свадьбу, — объясняет Агзам.

— Вай-буй! — разом воскликнули несколько человек. — Таш-ака и Таджи-ака — это же наши тамыры. Мы с ними старые знакомые.

— А ну, налейте джигитам кумысу! — приказывает тот важный старик, а сам высыпает перед нами на дастархан пригоршню баурсаков.

— Вот, пейте, ребята! — говорит усатый мужчина, протягивая мне и Агзаму по глиняной чашке кумыса.

Нам очень хотелось пить, у обоих во рту пересохло от жары. Мы подняли чашки и разом опорожнили их.

— Молодцы! — засмеялся мужчина. — Еще налейте им!

— Хватит, дядя…

Хозяева настаивают, но мы краснеем, отказываемся!

— Спасибо, немного погодя выпьем, — и дружно налегаем на баурсаки.

Певец-сказитель с длинной, ниспадающей на грудь белой бородой, приятным голосом запел под аккомпанемент домбры. Песни, юмористические импровизации, сопровождаемые одобрительными выкриками, смехом, не смолкая, следуют одна за другой.

Вскоре в юрту подается вкусная шавля, обильно приправленная мясом. Мы с аппетитом съедаем и шавлю, потом тихонько выбираемся наружу.

— А где же невеста? — шепотом спрашиваю я у Агзама.

— Невесты что-то нет, — говорит Агзам и по-стариковски пожимает плечом: —Чудно!

Вдруг казахи заволновались, забегали, бросились к лошадям, уже нетерпеливо бившим копытами, — начинался улак. Это «было так интересно, что мы с Агзамом застыли на месте, затаив дыхание.

Народу кругом уйма. А там, где был брошен зарезанный козленок, сгрудилась огромная толпа всадников. Каждый из них, позабыв обо всем на свете, старался пробиться в середину круга, чтобы как-нибудь изловчиться и схватить добычу. Вдруг какой-то уже пожилой рослый и плотный казах с коротко подстриженной бородой поднял коня на дыбы и метнулся в самую гущу борющихся. Через мгновение он появился уже с улаком под стременем, и умный конь, стрелой вылетевший из бурлящей толпы, помчал его прочь. Опешившие на какой-то миг участники состязания опомнились и, словно грозный вал бурной взбесившейся реки, ринулись вслед за ним. Зрители, толпившиеся возле аула, волновались не меньше, если не больше, самих участников состязания, они то затихали в ожидании результата очередной схватки, то раздражались громкими восторженным криками. А состязание разгоралось все сильнее… То один, то другой участник вырывал улака, пытался ускакать, его скопом преследовали остальные. Не только люди, лошади были охвачены азартом борьбы. Падали кони, валились выбитые из седел всадники, и, когда после очередной свалки участники игры проносились дальше, у одного упавшего оказывалась сломанной рука, у другого — нога…