Кошачьи язычки - Мартина Боргер

Наконец, осталась последняя возможность. Ахим. Но об этом я даже думать не хотела. Чтобы мой собственный муж прятал порнографические журналы — эта мысль была для меня совершенно невыносимой. Потому что это означало бы, что Ахим неудовлетворен. Сексуально. Что у него есть фантазии и желания, которыми он не хочет или не может со мной делиться. И что они достаточно сильны.

Я решила в тот же вечер рассказать ему о своей находке, которая лишила меня покоя. Я хотела получить от него объяснение, которое оправдало бы в моих глазах и его, и Даниеля. Сама я была не в состоянии придумать ни одной мало-мальски правдоподобной версии. Впрочем, не уверена, что и ему я бы поверила. Не уверена, что ему удалось бы развеять мои сомнения.

Когда в тот же вечер он позвонил из какого-то бара, в трубке слышались шум и звуки чужих голосов, и я не решилась с ним заговорить о том, что меня тревожило. Потом, когда он вернулся, я опять не сказала ему ни слова. Я вообще никому об этом не рассказывала. Вместо этого однажды, когда Мириам уехала кататься на роликах, я собралась с духом, вытащила пакет и сожгла его содержимое в камине, а пепел отнесла в компост. И приказала себе выбросить из головы эту дикую находку, забыть о ней.

В мире существуют вещи, в которых не стоит копаться. Иначе они обретают такой вес, что выносить их становится слишком трудно. После этого случая я стараюсь не заходить в гараж. Я до сих пор там не прибралась. И мне все равно. Вот только как избавиться от этого парня?!

Как прекрасно двигается Додо! Я могу любоваться ею часами. Она такая живая. Такая страстная. И в постели, наверное, тоже. Она умеет полностью раскрепоститься, не имеет привычки постоянно смотреть на себя со стороны и мучиться тем, что думают про нее другие. Я никогда так не умела. Всегда помнила, что на меня глазеют, меня оценивают. Я и Филиппа боялась, боялась, что он заметит, какая я грязная, затраханная, опозоренная. В минуты нашей близости я сдерживалась изо всех сил, не позволяла себе издать ни единого звука, боялась сама себя. Если я закричу, то не смогу остановиться, думала я. Так оно и вышло.

В 87-м, на Троицу мы поехали во Флоренцию, это уже вошло у нас в традицию. Наш город. Наш отель. Наши любимые кафе и рестораны. Но на этот раз все с самого начала пошло не так. Я всю неделю работала в галерее как проклятая, возвращалась домой поздно вечером. У Филиппа тоже настроение было не самое лучшее; застройщик затеял против него тяжбу. Если я пыталась его утешить, он раздражался и злился. Мы оба созрели для отпуска.

Уже в дороге мы повздорили. Из-за пустяка. Заговорили о строительстве моей любимой церкви Сан-Миниато аль Монте, я сказала что-то, что ему не понравилось. Лучше бы я промолчала! Филипп обиделся: дескать, я постоянно гляжу на него свысока и отчитываю его, как ребенка, — что за чушь! Последние часы перед Флоренцией мы оба не проронили ни слова. Он вел машину слишком быстро, с ожесточенной миной на лице, а я судорожно придумывала, что бы такое ему сказать, что-нибудь простое и ласковое, но ничего не приходило в голову.

Так же молча мы вошли в отель, где нас, как всегда, радушно встретили, и поднялись в номер с видом на купол собора. В комнате стояли свежие цветы, в ведерке нас дожидалась бутылка шампанского, кровать была застелена прекрасным покрывалом в стиле пейсли,[14] в теплых красноватых тонах. Как только мы вошли к себе, мне полегчало. И я снова обрела дар речи.

— Давай сразу поедим, — предложила я. — Я только быстренько приму душ.

Филипп кивнул мне, улыбнулся и сказал:

— А я пока открою шампанское.

Когда я вышла из душа, он лежал на кровати и смотрел на меня. Он разулся и сдернул покрывало. Я увидела постельное белье в клетку.

— Извини, — сказал он. — Сначала это. Иди сюда. — И протянул ко мне руки.

Я прижала полотенце к груди и старалась не смотреть на постель.

— Что такое? — Он сел.

— Постель, — сказала я. — Не мог бы ты позвонить и попросить, чтобы они перестелили белье? Белым. Или любым другим цветом.

— Зачем? Белье свежее.

— Оно в клетку. Я не выношу белья в клетку.

Он поднял брови:

— Я прошу тебя, Клер.

Я пошла к телефону:

— Если ты не можешь, я сама позвоню.

В его голосе послышались нетерпеливые нотки:

— Прекрати истерику. Не все ли равно, на чем спать? — Он взял меня за руку и потащил к себе.

Внезапно я оказалась на кровати. Клетчатое вокруг, подо мной, надо мной, рядом со мной, что-то красное поодаль, а я голая, руки на моем теле, повсюду, я съежилась в комок, меня обуял смертельный страх, я сжала кулаки и закричала. Я кричала, кричала, кричала. Я выплескивала наружу весь свой страх, весь ужас, все отвращение. Пока Филипп не ударил меня по лицу и я не потеряла сознание.

Постояльцы из номера ниже этажом позвонили портье. Они решили, что наверху убивают женщину. Это потом мне Филипп рассказал. И еще он рассказал, что именно я кричала. «Не трогай меня, или я тебя убью!»

Филипп вызвал врача, тот сделал мне укол, и я проспала до следующего утра. На белом постельном белье. Филипп провел бессонную ночь на кушетке и весь день не мог оправиться от шока. Именно тогда мне надо было все ему рассказать. Может, он сумел бы преодолеть отвращение.

Но я не сделала этого. Прошли недели, прежде чем он снова прикоснулся ко мне, но это были безрадостные, мимолетные прикосновения, без страсти, без ответного желания. Он боялся снова разбудить во мне фурию. Никогда уже между нами не было прежней близости. Все ушло. Он ждал год, целый год.

Что там Нора меня дергает? Чего ей от меня надо?

Я бы еще танцевала и танцевала, но Нора потребовала, чтобы мы возвращались в отель. Для нее вечер кончился эпизодом с этим средиземноморским хлыщом. Клер пальцем не пошевелила, чтобы помочь ей, хотя она эксперт по части отшивания парней, но она как будто пребывала на другой планете. Я некоторое время наблюдала с другого конца танцплощадки, как этот тип клеится к Норе, он действительно выглядел на редкость омерзительно — из тех, кто ни за что сам не отвалит. Когда дело зашло достаточно далеко, я сказала себе: ну ладно, сейчас я тебе покажу, а то кое-кто, как видно, не знает, как отгоняют навозных мух. Не прошло и трех секунд, как парень сделал ноги. Держу пари: он не скоро меня забудет.

Нора убеждена, что я спасла ее от самого страшного бедствия. Подумать только, что у нее за жизнь, какой-то тепличный режим, с ума сойти.

— Обрати внимание, — сказала я, — ты по-прежнему имеешь успех у мужчин. Даже у сопляков до тридцати.

Она сделала жалкую попытку улыбнуться, но ей все это вовсе не показалось таким уж веселым. Клер вообще никак не отреагировала на происшествие. Молча топала за нами в своем шикарном белом пальто, на расстоянии, разумеется. Невозмутимая, как всегда. Интересно, она вообще-то врубилась в то, что случилось? Или Ледяная принцесса снова парит в высших сферах?

Для поддержания тонуса мне не помешало бы пропустить еще стаканчик, можно в баре отеля, но Нора торопится в постель. Сопляк основательно испортил ей настроение, но и отключиться от этой темы она не в состоянии, еще бы, такой опыт! Боже мой, в каком мире живет эта женщина!

— Как ты его ловко отшила, Додо, — повторила она в десятый раз. — Я бы так ни за что не смогла.

Ну, с меня хватит.

— М-да, — буркнула я. — Все-таки иногда полезно иметь подругу из низов?

Она замерла.

— Из низов? — переспросила она, как будто и слова такого никогда раньше не слышала. — Но я никогда так о тебе не думала! Правда, нет!

Ах нет? Пускай не рассказывает мне сказки! А то она не замечала, как ее чопорные родители, Папашка с Мамулей, смотрели на меня, и на Ма с Хартмутом, конечно, тоже, — как на сброд. Ма с ее разводом, дети целый день без присмотра, брошенные — ни воспитания, ни манер, предпоследняя ступень социальной лестницы, ниже только алкаши и преступники. А вдобавок ко всему вскоре выяснилось, что Хартмут — гомосексуалист, ах, какой скандал! Норина мать, конечно, никогда не питала восторгов от того, что ее единственная и горячо любимая дочка выбрала в подруги меня, но раз уж изменить она все равно ничего не могла, то пришлось ей махнуть рукой на свои социальные предрассудки. Каждую пятницу они кормили меня обедом, питательным и полезным, благотворительность, так сказать.

Чаще всего после этого я оставалась у них ночевать и спала в Нориной комнате на розовой кушетке в оборках. Ма, конечно, радовалась, что я так славно устроилась, да еще под присмотром, потому что это означало, что по пятницам она могла работать на час дольше обычного. Хартмут был парень самостоятельный, его она не боялась оставлять одного. Она действительно испытывала благодарность к Тидьенам за их христианское милосердие. Ну а я, разумеется, держала хвост пистолетом и никогда не рассказывала ей, как мне противно — вечно ловить на себе взгляды, которыми обменивались Норины старики, когда я роняла еду или говорила с набитым ртом: нет-нет-только-не-делай-пожалуйста-замечаний-это-ребенок-она-еще-ничего-не-понимает.