Кошачьи язычки - Мартина Боргер

Мы покинули Бегиненхоф вместе с толпой гогочущих и толкающихся туристов. Сзади напирала какая-то парочка, я слышала их тихий смех, и вдруг, совсем близко, ухо резанул свистящий акцент, от которого я вздрогнула. Это датский, значит, рядом со мной датчане. Я оглянулась: веселые лица, шляпки, кепи, солнечные очки, снова смех — и по спине пробежал холодок. Я снова увидела снег и на нем — Эрика Серенсена, моего отца. Мне срочно нужен «Ленц». Я пошатнулась и едва не упала прямо на Нору, которая испуганно схватила меня.

— Что с тобой?

— Н-нет, ничего, просто споткнулась.

Фото своих родителей я показывала только Давиду, в 1995-м, пару недель спустя после той страшной ночи в Пиннеберге. Я долго избегала его, но он сам приехал в Мюнхен и сразу заметил, что мне чертовски паршиво, однако, по своему обыкновению, не стал мучить меня расспросами, чтобы не бередить раны. Зато не оставлял меня без внимания, день и ночь нянчился со мной, мы тогда невероятно сблизились, потому что общение наше протекало в той плоскости, где мы могли не ждать опасности друг от друга.

Как-то вечером я достала фотографию, и он долго ее рассматривал. Потом сказал: «Хочешь, съездим туда вдвоем? Взглянуть на родину твоих предков, Клери. Будущей зимой, например?»

С ним я бы отважилась. Раньше я не могла об этом говорить, даже плакать не могла, и только с Давидом у меня это получилось. Но потом у него начались проблемы со здоровьем, мы без конца откладывали поездку, пока не грянула эта болезнь, и всякие мысли о путешествии, тем более на север, пришлось оставить. В те долгие ночи в клинике он пару раз заговаривал об этом. «Ты должна ехать одна, Клери, sorry».

А еще через пару дней его не стало. Он завещал мне все, чем владел: галерею, свою квартиру на площади Вашингтона, собрание картин, книги — все. Но сам ушел. Со своей любовью, юмором, сочувствием, терпением — мое прибежище в этом мире.

Почему близкие люди всегда оставляли меня? Начиная с Эрика и Кристины Серенсен. Они должны были защищать меня от Ниса Пука и всех опасностей на земле. Вместо этого они бросили меня среди диких зверей.

Ну, разумеется, просто вернуться в отель мы никак не могли. Ну и что, что мы устали и проголодались как собаки? Норе непременно понадобилось затащить нас на эту историческую колокольню с часами — как будто нельзя посмотреть на нее издали и успокоиться. И вдобавок ко всему — эта жуткая механическая кукла, для забавы туристов посаженная на первом этаже какого-то дома на Воллестраат, которая плетет кружева. Ее программа включает два движения: сначала она крутит головой, потом разводит руками, потом опять крутит головой, и так далее. Дебилка. Неужели никто не видит, как это мерзко? Настоящие кружевницы портили себе глаза. И пальцы. И спину. Становились старухами в сорок. Они рожали детей — что ни год, то ребенок, — а в промежутках плели кружева. Потому что так было принято, девочек чуть ли не с младенчества обучали плетению кружев и приставляли к делу. А теперь это демонстрируют как аттракцион. Сволочи.

Ясное дело, у меня перед глазами сейчас же возникла Ма, как по вечерам она сидела и латала наши с Хартмутом одежки, отпускала подлинней — если было куда. Новые вещи стоили слишком дорого. Только сейчас я начала понимать, как она на всем экономила — с двумя детьми и крошечной зарплатой. И никаких алиментов. Нам ни на что не хватало денег, кроме самого необходимого. Себе на одежду она отсчитывала сто пятьдесят марок. В год, разумеется. Все шила сама, обувь покупала только на распродажах, каждая набойка производила дыру в семейном бюджете, а в последние дни месяца мы жили на картошке в мундире и твороге — с тех пор я в рот не беру ни картошки, ни творога. Она вкалывала по восемь часов в конторе Вуппермана и хватала столько сверхурочных, сколько могла выдержать. И работала хорошо.

При этом дома у нас было весело. Во всяком случае, веселее, чем у Клер и ее Баке. Или у Тидьенов, где запрещалось громко смеяться и разговаривать. Я всегда подозревала, что она тяжело переживала свои романы, все ее мужчины приносили ей только огорчения, в этом я пошла по ее стопам. Но она вела себя сдержанно, насколько это было возможно, и мы никогда не видели, чтобы кто-то оставался у нее на ночь, хотя точно знали, что у нее кто-то есть. Здесь между нами не было недоразумений.

Как бы мне хотелось, чтобы под конец ее печальной жизни у нее появилось бы что-нибудь хорошее. Дружба или любовь, например. Кто-нибудь, кого она любила бы и о ком заботилась бы. Немного денег, может быть, возможность путешествовать. И уж во всяком случае, не быть сбитой на дороге дождливой ночью. Умереть вот так, на улице, как раздавленный ежик, ни от кого не дождавшись помощи. Но, хоть это видение до сих пор терзает меня, я считаю, что ее смерть стала логичным завершением всей ее жизни. Она умерла, как жила. Как заводная кукла-кружевница в стеклянной витрине. Потому что в конце концов это нам приходится платить по всем счетам. Нам, женщинам.

Это я предложила подняться на городскую колокольню Белфрид. Как-никак символ города, к тому же мне так хотелось взглянуть на окрестности сверху, а если повезет, даже увидеть побережье.

Одолев первые двадцать ступеней, я поняла, что мне это не под силу. Зря я посмотрела вниз. У меня засосало под ложечкой. Я боюсь высоты. Я должна остановиться, ухватиться за что-нибудь. Клер, не оборачиваясь, шла дальше, шаг за шагом. Зато Додо — о чудо! — проявила сочувствие:

— Что, голова закружилась? Может, вернемся назад?

Я старалась восстановить дыхание: вдох-выдох. Слова выталкивались с трудом:

— Да, наверное… Но ты догоняй Клер, брось меня.

— Чушь! — Она подхватила меня и медленно повела по ступеням вниз, осторожно протискиваясь мимо туристов, спешивших навстречу. — Я не брошу тебя одну под дождем.

— Правда, Додо, — лопотала я, — иди, поднимись наверх. Вид, должно быть, восхитительный.

— Вид, вид, — пробурчала она. — Не нужны мне никакие виды. Я и отсюда вижу столько — дай бог каждому.

Да, она бывает и такой — заботливой и внимательной. Моя Додо. А я испортила ей всю прогулку.

Слабость собиралась между лопаток и оттуда цепкими щупальцами растекалась по телу. Сколько метров в этой башне? Нора наверняка знает. И, зная цифры, уверена, что постигла суть вещей. Ей никогда не понять, с какой радостью я сейчас спрыгнула бы вниз. Откуда только она черпает эту колоссальную волю к жизни, которая освобождает ее от всех проблем? И почему у меня ее нет? Она всегда приземляется на четыре лапы, а я — лечу в бездну.

Если там не будет заграждения, я это сделаю. Увы, они понаставили заграждений везде, откуда можно сигануть вниз. Видимо, накопили печальный опыт. Я люблю высокие здания. Их любит каждый, кто не в ладах с жизнью. Это наше утешение, обещание свободы. Я упала бы на рыночную площадь, прямо между фиакрами, битком набитыми туристами. Зашоренные лошади услышали бы глухой стук, может, учуяли бы запах крови и забеспокоились бы, а туристы подняли бы визг. Потом, вернувшись домой, с горящими глазами рассказывали бы о кульминационном пункте своего путешествия, о том, как своими глазами, средь бела дня, видели настоящее самоубийство. А я превратилась бы в кашу. Неузнаваемая, изломанная, стертая из жизни.

По крайней мере, я слиняла с этой башни. Спасибо Норе. И она еще меня благодарит. Так что прошвырнемся по площади, дожидаясь Клер.

Я уже давно заметила, как легко она покупается на любую любезность, самую пустяковую. Подари ей начатую пачку бумажных платков, когда у нее течет из носа, и она век этого не забудет. Просияет и даст тебе почувствовать себя хорошим человеком. Плохо только, что она, в свою очередь, надеется на ответную благодарность. Взять хоть эти сырные палочки в поезде. Поди, ждет не дождется, когда я еще разок вспомню про них и скажу ей спасибо. Да, мне ничего не стоит лишний раз сказать спасибо, но я ненавижу, когда на меня давят. Никогда не забуду тот завтрак у нее дома, когда я осталась у них ночевать. Спасибо-пожалуйста-спасибо-пожалуйста-спасибо-пожалуйста — поесть некогда, да еще надо было все время рассыпаться в благодарностях перед ее Мамулей, хотя та пальцем о палец не ударила, на стол накрывали мы с Норой. Полный отстой!

— А помнишь, как мы у нас дома играли в пох? — спросила я ее. — На деньги?

Она оторвала взгляд от пары тощих кляч в шорах, запряженных в громыхающий по площади фиакр. Они выглядели так, будто они вот-вот свалятся замертво.

— Боже, пох! — она просияла. — И под конец у твоей матери оказывалось больше всех денег, помнишь? Она никогда не проигрывала. И всегда получала сумасшедшее удовольствие.

— Деньги… — повторила я. — Мы всегда играли на деньги. Я очень хорошо помню, как ты во время наших баталий выходила из себя. Но почему? Ты что, теряла над собой контроль, или как? Понимаешь, о чем я?