За Родину! За Сталина! - Владимир Бушин

А 5 октября 1940 года волкогоновский Сталин говорит: «Теперь, когда Гитлер утвердился на Балканах…» Балканы – это прежде всего Югославия, а на нее немцы напали только через полгода – в апреле следующего, 1941 года. Что же тут перед нами – провидчество генералиссимуса или опять невежество генерала?

Узнаем от автора: «Гитлер, захватив Париж, фактически ликвидировал один фронт». Позвольте, а куда девалась Англия, которая при энергичной поддержке США с каждым днем наращивала силы и терзала Германию с воздуха?

Тетралогия «Триумф и трагедия» насыщена множеством живых сцен, написанных сильной генеральской кистью. Вот одна из них. Начальник Генерального штаба А. И. Антонов делает доклад Ставке. Вдруг Верховный прерывает, чтобы вызвать своего секретаря Поскребышева. Тот является.

– Чаю!

– Сколько стаканов, товарищ Сталин?

– Один, конечно.

Поскребышев исчезает и через несколько минут приносит стакан чая.

– А лимон? – рычит Верховный.

Докладчик все безмолвствует.

«Даже обычный стакан чая, – негодует Волкогонов, – редко предлагался присутствующим». Почему? Да потому, что жаден был Верховный и люто ненавидел всех этих «недоносков» и «лысых филантропов». Поди, мечтал, чтобы они околели без чая с коньяком. Так рисует Волкогонов.

Однако вот что читаем хотя бы в воспоминаниях Г. К. Жукова. Как-то раз в самые трудные июльские дни сорок первого года после бурного объяснения Верховный, улыбаясь, сказал ему: «Не горячитесь, не горячитесь!.. Садитесь и выпейте с нами чаю, мы еще кое о чем поговорим». И разве Жуков один? Редкие воспоминания о Сталине обходятся без рассказа о застольях. Да вот, впрочем, в тетралогии читаем: «Сталин не раз приглашал Яковлева к себе обедать». Это того Яковлева, который Эпштейн.

Короче говоря, и на сей раз сдается нам, что сцену с чаем, коньяком и лимоном Волкогонов не из архива ЦК взял, а спрогнозировал из собственной генеральской жизни. Даже не будучи Верховным, он вел бы себя именно так.

Коснувшись дня 22 июня, Волкогонов уверял, что тогда же Черчилль прислал Сталину телеграмму с выражением сочувствия и готовности бороться с нацистами совместно и тот немедленно ответил. Надо иметь весьма смутное представление об этих людях, чтобы утверждать подобные вещи. В действительности дело обстояло совсем не так. Черчилль обратился к Сталину только 8 июля, потом вторично 10 июля, а Сталин ответил лишь 18 июля. Эти люди, в отличие от некоторых докторов-профессоров, не имели привычки суетиться.

Ведя речь о начальной поре войны, автор назойливо сует читателю старую байку о том, что Сталин «в течение нескольких дней был подавлен и потрясен, находился в глубоком психологическом шоке, почти параличе», но никаких доказательств этого привести не может. Да и где их взять, если с самого начала Сталин все время находился на посту и, как стало известно теперь, после опубликования дежурного журнала его приемной, каждый день встречался с десятками людей; если проводит множество заседаний и совещаний, принимает важнейшие решения, отдает одно за другим распоряжения и приказы; наконец, если 3 июля произносит мужественную, исполненную веры в победу речь. Если все это шок и паралич, то что же такое твердость, энергия и мужество? Нет, не герой книги был в шоке, а опять-таки скорее сам автор писал ее именно в этом состоянии. Доказательства тут бесчисленны.

В самом деле, только в состоянии паралича можно было заявить, например, что «Гитлер, захватив Париж, фактически ликвидировал один фронт». Позвольте, а куда девалась Англия, которая при энергичной помощи США с каждым днем наращивала свою мощь и усиливала отпор фашизму? Тут вспоминается берлинский эпизод с Молотовым в ноябре 1940 года, о котором со слов Сталина рассказал Черчилль. Во время переговоров с Риббентропом начался налет английской авиации. Министры перешли в бомбоубежище. И там Риббентроп заявил, что с Англией все покончено, можно считать, что фактически ее уже нет. Изумленный Молотов спросил: «А тогда почему же мы здесь, под бетонными сводами, и чьи это бомбы падают на нас?» Риббентроп не знал, что ответить, ибо не был знаком с нашим историком. Иначе он мог бы сказать: «Герр Молотов, книга «Трагедия и триумф» вашего соотечественника Волкогонова издана чудовищным тиражом в 300 тысяч экземпляров, вот издательство агентства печати «Новости» и бросило часть тиража на Берлин».

А разве не об этой же болезни свидетельствует то, что автор, желая показать свои провидческие способности, очень уверенно пишет, например, будто 22 июня «Сталин выпил лишь один стакан чая» (правда, с коньяком или без, умалчивает), а 28 июня «не раздеваясь лег спать на диван» и т. п., и в то же время путается в вещах гораздо более существенных. Утверждает, допустим, что ранним утром 22 июня, через полтора часа после начала войны, в кабинете Сталина были Андреев, Калинин, Шверник, Вознесенский, Щербаков, Жданов, Молотов, Каганович, Микоян, Берия, Маленков. Однако, обратившись к документам, видим, что шестеро первых не были у Сталина не только утром, но и в течение всего этого дня. А присутствовали в кабинете сначала лишь Молотов, Берия, Тимошенко, Жуков и Мехлис. Позже пришли Ворошилов, Каганович, Микоян, Маленков. Потом были Н. Г. Кузнецов, Вышинский, Димитров, Мануильский, Шапошников, Ватутин, Кулик, которые, как и Мехлис, вообще не упомянуты историком в рассказе об этом дне. Зачем же морочить людям головы? Лев Толстой называл такие проделки «притворством знания», но мы склонны считать, что это все-таки паралич, пусть и прогрессивный, демократический.

Когда он касается важнейших сражений войны – называет даты, количество противоборствовавших сил и т. д., – то без конца приводит путаные, неверные или неизвестно зачем усеченные сведения, вымыслы и т. п. Например, знаменитая Ельнинская операция, осуществленная под командованием Г. К. Жукова, – это наше первое успешное наступление такого масштаба, в ней родилась советская гвардия. Она была проведена с 30 августа по 8 сентября. А Волкогонов заставляет своего Сталина хвалить ее как удачную уже 4 августа, т. е. почти за месяц до того, как она началась. Выходит, Сталин и тут провидец.

О Московской битве автор словно сквозь зубы роняет: «Успеха советским войскам удалось добиться в условиях, когда противник имел некоторое превосходство в танках, артиллерии и т. д.». Что за «некоторое превосходство»? Что за «и т. д.»? Почему бы историку-патриоту не рассказать об этом более внятно и подробно?

В начале битвы у противника было почти полуторное превосходство в живой силе и почти двукратное в технике. А к началу нашего контрнаступления мы превосходили противника только по самолетам, но, увы, в большинстве своем они были устаревших марок. Во всем остальном немцы имели весьма существенный перевес. Для чего же замалчивать эти цифры? Их очень полезно было бы знать, допустим, тому же Солоухину или Астафьеву, которые вот уже несколько лет твердят с самых высоких трибун, будто во всех наступлениях мы имели десятикратный перевес и, как оба они выражаются, «просто забросали немцев своими трупами».

А взять трагические события в Крыму весной сорок второго года. Известно, что тогда там было три наших армии: 51-я, 44-я и 47-я. Одну из них автор почему-то не считает армией и опять заставляет Сталина сказать нелепость: «В Крыму мы имели две армии».

Даже о Сталинградской битве читаешь в книге такое, что, гляди, самого паралич хватит. Например: «Оккупанты в районе Сталинграда ввели в бой 22 дивизии и почти столько же соединений своих союзников». Почему такая неопределенность в отношении союзников? Какие именно соединения имеются тут в виду? Ну, если считать, что дивизий и было «почти столько же», то есть 18–20, то получается, что всего около 40 дивизий. А на самом деле, как доподлинно известно, их было 50. Зачем же утаивать аж 10 дивизий да еще целый воздушный флот?

Читаем дальше: «С 1 июля по 1 ноября 1942 года по решению Сталина на Сталинградское направление было переброшено 72 стрелковых дивизии, 6 танковых и 2 механизированных корпуса, 20 стрелковых и 46 танковых бригад». Но ведь и до первого июля на Сталинградском направлении уже сражались десятки дивизий. Сколько же всего? Да уж, пожалуй, никак не меньше ста. Что же получается – 100 дивизий против 50, то есть двукратное превосходство в живой силе? Создается такое впечатление, тем более что автор туманно и многозначительно говорит о нашем «заметном превосходстве» и в то же время умалчивает, что немецкие дивизии – это 10–12, а румынские порой даже 18 тысяч человек. А на самом деле у нас было «заметное» превосходство в артиллерии (1,5:1) и танках (2,2:1), но в живой силе и в авиации оно составляло лишь 1,1:1.

Автор не останавливается и перед тем, чтобы, вложив в уста своему герою справедливые похвальные слова о стойкости немецкого солдата («В безнадежном положении, но сражаются. И как!..»), в то же время заставить его о своих солдатах сказать такое: «Обороняться не умеют. Защищаются часто натужно» (?). И это после Бреста и Одессы, Севастополя и Ленинграда, после Сталинградской битвы! Нет, право, лучше бы Волкогонов чистосердечно признал свое болезненное состояние. Это хоть отчасти извиняло бы его.