За Родину! За Сталина! - Владимир Бушин

Но тут снова – вот ведь публика! – вылезли антипатриоты: «Ни в ноябре и декабре 42-го, ни в январе, феврале, марте и апреле 43-го никаких следов пребывания на фронте лейтенанта Солженицына А. И. не обнаружено. Только в мае найден неглубокий след его сапог, который в дальнейшем переплетается со следами явно женских сапожек. Выходит, что двух самых страшных лет войны, как, впрочем, и трех самых упорных последних ее месяцев, Солженицын не видел». Вот так да! Опять скандал! А у него борода уже под Толстого. Ни дать ни взять живой классик, а такое мелкое вранье даже в месяцах…

Но, может быть, даже меньше двух лет без отлучки на передовой командиром батареи стоят четырех лет в пехоте? Сколько пушек было у Солженицына? Какого калибра? Какого назначения? И опять раздается голос неугомонных антипатриотов: «Во-первых, он дважды отлучался со своей «передовой» в отпуск, последний раз в марте 44-го, не пробыв на фронте и года. Миллионам это ни разу не удавалось за всю войну. Во-вторых, в его батарее, в отличие, допустим, от батареи подпоручика Толстого на Четвертом бастионе Севастополя, не было никаких пушек. Ни единой. Дело в том, что Александр Исаевич командовал батареей звуковой разведки, и ему не приходилось не только с боевым кличем «За Родину! За Сталина!» сигать из траншеи, но и давать команду «Огонь!». Он «всю войну» имел дело только с приборами да инструментами. И, наконец, последнее: за все время его пребывания на фронте фактов посещения им передовой хотя бы из любопытства не зафиксировано».

Мы сперва просто не хотели этому верить. Ну как же так? Толстой, Достоевский… А тут еще впечатлительный еврей Бернард Левин из Лондона, кажется, возгласил на всю Европу: «Когда смотришь на Солженицына, то сразу понимаешь, что такое святая Русь». И вот это живое воплощение и русской классики, и святой Руси брешет?.. Нет, это невозможно!

Но все те же богомерзкие антипатриоты шепнули нам: «Да что же это за передовая, что за траншея, что за банка тушенки на восьмерых, если Солженицын не раз приглашал туда погостить своего школьного товарища?» И вот, рассказывает со слов гостя тогдашняя жена офицера-окопника, «живет Кока у Сани, как на курорте, лежит в тени деревьев, слушает птиц, потягивает чаёк да курит папиросы». Словом, как говаривали на фронте, кому война, а кому фуевина одна. Позже по фальшивым документам, раздобытым ей мужем, в незаконном обмундировании она и сама в сопровождении ординарца мужа прикатила из Ростова к нему в траншею и жила там под снарядами и бомбами до тех пор, пока командир дивизиона не потребовал ее удаления.

«А чем Александр Исаевич занимался до приезда молодой жены и после ее отъезда? – продолжали антипатриоты, скрежеща зубами. – Напряженнейшим литературным трудом». Пишет один за другим рассказы, начинает повесть, обдумывает серию романов «Люби революцию» и мечет свои сочинения из окопа в Москву: одно – Константину Федину, другое – Борису Лавреневу, третье – известному тогда литературоведу Леониду Ивановичу Тимофееву. И, конечно, много читает, притом не только классику («Жизнь Матвея Кожемякина», например), но и следит за журнальными новинками, жаждет откликнуться на них. Так, совсем было собрался послать «приветственное письмо» А. Крону по поводу его пьесы «Глубокая разведка» в сентябрьской книжке «Нового мира» за 43-й год, да, видно, не смог оторваться от рукописи собственного романа. По прочтении «Василия Теркина» сообщил жене: «Как-нибудь черкну Твардовскому одобрительное письмо». Остается невыясненным, сподобился ли Александр Трифонович этой чести.

Все это понуждает несколько усомниться как во фронтовом героизме, так и в качестве патриотизма Александра Исаевича.

А между тем С. Говорухин и В. Распутин произносят имя Солженицына только в сочетании со словом «патриот». Я спрашиваю их: «Писатель, который глумится над Зоей Космодемьянской и восхищается делами в нашем тылу румынского диверсанта, называя его героем, – патриот?» – «Патриот!» – решительно отвечают они. «Офицер, который поносит полководцев Отечественной войны и обеляет предателя Власова, восхищается им: «Настоящая фигура!» – патриот?» – «Патриот!» – радостно восклицают они. «Гражданин, который грозит родной стране атомной бомбой Трумэна, а потом призывает американцев как можно больше и глубже вмешиваться в русские дела, – патриот?» – «Патриот!» – согласно крякают они. «Участник войны, который заявляет, что мы не победили немцев умением и храбростью, а забросали их своими трупами, – патриот?» – «Патриот!» – смело шамкают они. «Человек, который давно призывал президента разогнать парламент, а потом назвал его расстрел «естественным и закономерным шагом», – патриот?» Тут Говорухин поперхнулся и прикусил все-таки язык. А Распутин и тут как заводной: «Господин Искариотов патриот из патриотов…» Ну, больше вопросов у меня к Распутину нет…

«Цифры надо помнить», – находясь уже в Америке, сказал математик Солженицын. Верно. Однако сам, как видим, весьма вольно обращается и с цифрами, и с фактами собственной биографии, а строг к ним только в жизни чужой. Так, желая уличить своего бывшего друга хирурга К. Симоняна в военной некомпетентности, тыкал ему в нос, что тот «лишь в 43-м году попал работать во фронтовой госпиталь» и что, таким образом, стаж для военных суждений у Симоняна получается несколько коротковат. Поразительное дело! Во-первых, врачу вовсе не обязательно быть докой по военной части, это долг боевых офицеров, одним из коих рисует себя Солженицын. А главное, ведь у самого-то, как мы убедились, фронтовой стаж ничуть не длиннее – с того же 43-го. Да и военная профессия не так уж сильно превосходила боевитостью профессию Симоняна, который тоже в атаку не ходил, а имел дело лишь с инструментами да приборами.

И вот, несмотря на его, по собственному определению, коротковатый фронтовой стаж и не слишком боевую военную профессию, этот человек, не сделавший на фронте ни одного выстрела, если не считать пальбу по воробьям и воронам, когда обучал жену обращаться с пистолетом, этот человек с уверенностью Гайдара, с апломбом Чубайса судит о множестве самых разных аспектов войны, и особенно охотно о той ее поре, когда сам он обретался в Морозовке, Ростове, Поволжье, Костроме и Саранске – за сотни верст от фронта.

Пишет, например, о 41-м годе, когда сам он крутил хвосты кобылам в тыловой конюшне: «Отступали позорно, лозунги меняя на ходу». Какие лозунги? Что сменили? В первый же страшный день войны советское руководство твердо заявило: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Это и был главный лозунг всей войны, и мы его выполнили в точности.

А почему ж это отступали позорно? Да как же, говорит, немецкие танки беспрепятственно мчались «по 120 километров в день», и потому «к декабрю 41-го 60 миллионов советского населения из 150 уже было вне власти Сталина», то есть «освобождены». Ну, во-первых, было нас не 150, а 194 миллиона – цифры надо помнить. Во-вторых, если бы немцы мчались по 120 километров в день, то через полторы недели они были бы в Москве. Но Наполеон, начавший вторжение в Россию со своей пехтурой да конной тягой с того же рубежа, что и Гитлер, да еще и на два июньских дня позже, 15 сентября уже въехал в Кремль, а супермоторизованный Гитлер ближе всего подобрался к Москве лишь в первых числах декабря, то есть немцу на это потребовалось почти пять с половиной месяцев – в два раза больше, чем французу, да еще, если помните, Александр Исаевич, Москву-то, в отличие от француза, немец не взял, больше того, здесь и начался его разгром.

Все это объясняется двумя причинами. Одну из них весьма ярко осветил сам Верховный главнокомандующий немецкой армии Адольф Гитлер. Уже в конце войны, в декабре 1944 года, рассуждая о танковых войсках, он на одном военном совещании сказал: «Теоретически, конечно, танки могут преодолевать по 100 километров в сутки, и даже по 150, если местность благоприятная». Но, как известно, теория и практика не всегда совпадают, и дальше, словно имея в виду нашего теоретика-обозника, Гитлер закончил свою мысль так: «Я не помню ни одной наступательной операции, в которой мы – хотя бы в течение двух-трех дней – преодолевали по 50–60 километров. Нет, как правило, темп продвижения танковых дивизий к концу операции едва превышал скорость пехотных соединений». Вот, Александр Исаевич, получите оплеуху с того света. Уж Гитлер-то знал, что говорил о своей армии, не на конюшне работал.

И вторую причину немецкой неудачи достаточно убедительно вскрыл сам Гитлер. 9 января 1945 года, когда мы уже развертывали широкое вторжение в Германию, на важном совещании в Ставке он сказал: «Когда у нас начинают жаловаться, я могу только сказать: берите пример с русских в том положении, какое было у них в Ленинграде… А как они выстояли в критический момент!» Это уже по другой щеке. Похвала врага дорогого стоит, ибо она произносится сквозь зубы и при последней крайности. Да, русские дали высочайшие примеры мужества и стойкости как при защите Ленинграда, так и в другие «критические моменты»: летом 41-го, летом 42-го, в Сталинграде, под Прохоровкой…