Плетущий - Максим Резниченко

Всю дорогу до Дарницкого рынка, где я начинаю закупки, перед глазами мелькают, словно кадры из фильма, лицо женщины с шестеркой на лбу и безумный оскал Рэма. Однако настойчивая и упрямая мысль постоянно лезет мне в голову: у кого же хватило наглости или смелости насылать на меня кошмары? К тому же я уверен, что сны о молодой женщине – дело рук того же человека. Но кого? Конечно, Плетущие не ангелы, а почти обычные люди с такими же, как у всех, эмоциями. Тем не менее, я не могу даже предположить, кто мог настолько на меня обидеться и невзлюбить, что пошел на столь опасный и роковой шаг. Должен сказать, что за все годы, в течение которых я непрестанно совершенствовал и оттачивал свое мастерство и умение использовать искусство, я представляю собой далеко не легкую мишенью. Именно по этой причине я уверен в своих силах и знаю точно, что смогу постоять за себя и наказать за давешние сны любого из Плетущих. Кроме Учительницы, с которой, надеюсь, сегодня встречусь. В первую очередь, чтобы поставить ее в известность о покушении на Плетущего. Никак иначе определить момент, связанный с бессознательной девушкой с цифрами на лбу, я не могу.

Несмотря на утро выходного дня и плохую погоду, Дарницкий рынок уже наполнен людьми. Это один из самых дешевых продуктовых рынков столицы. Он находится недалеко от одноименного пригородного железнодорожного вокзала, на который съезжаются селяне со всей левобережной области. Они везут все, что родит их земля: картофель, лук, морковь, кабачки, перец, свеклу и многое-многое другое. Заскорузлые от тяжелого физического труда руки, простая одежда и спокойный, но всегда с какой-то хитринкой взгляд на морщинистых лицах ясно говорят об их «родстве» с землей. Отдельная каста – торговцы, не принадлежащие к славянам. Они продают, как и везде, фрукты и специи. Обширный ассортимент рынка дополняется кондитерскими изделиями, рыбой, как свежей – прямо с машин, так и замороженной, вяленной, мясом, гастрономическими товарами, масломолочными и другими продуктами.

Своеобразный колорит рынка подчеркивает еще и разноязычие. Слышна украинская, русская речь и их жуткая смесь – так называемый суржик. Вот призывно кричит на своем языке смуглолицый черноволосый мужичок небольшого роста. Ему, что примечательно, почти сразу отвечают, да и не откуда-нибудь, а чуть ли ни с другого конца ряда.

Люди толкаются, пробуют продукты, торгуются, несут пакеты, сумки, тащат баулы, катят «кравчучки» – хозяйственные сумки на колесиках. Они ругаются, смеются, кричат и делают вид, что не видят, когда наступают другим на ноги. Деньги бумажные и металлические переходят из рук в руки. Крупные купюры тщательно проверяют подушечками пальцев и глядят на свет. Разносчики обедов и горячих напитков катят свои тележки между рядами, позвякивая велосипедными звонками. Вот сидит за прилавком продавец и перебирает мандарины. Хрупкая на вид бабушка с легкостью несет необъятную тяжелую хозяйственную сумку. Покупатель пробует кислую капусту и, причмокивая, просит взвесить два килограмма. Продавцы за соседними прилавками горячо обсуждают кого-то из знакомых. Слышатся и недовольные речи о политиках… Куда же без этого?

Меньше чем за час я завершаю закупки. Несколько объемных пакетов с овощами и фруктами занимают место в багажнике моего «Форда», и я возвращаюсь на рынок.

Пробираюсь к яблочным рядам и почти сразу вижу Марину Яковлевну. Я не имею представления, почему моя Учительница, обучавшая в свое время меня и продолжающая учить других искусству Плетущих, женщина с несколькими высшими образованиями и без малейшей нужды в деньгах, торгует на рынке. Хотя я никогда ее об этом не спрашивал, подсознательно считая, что все, что она делает, априори правильно.

Чтобы поговорить с ней, мне приходится встать в очередь из нескольких человек. Она сразу меня замечает и коротко кивает на мое приветствие.

– Спасибо тебе, дорогая, – благодарит ее пожилая женщина, купив яблоки.

– На здоровье, – отвечает она и обращается ко мне: – Подожди меня на выходе с рынка. Там, где общежитие.

Киваю в ответ и иду в указанное место. Закуриваю, глядя на светлеющее небо, и мысленно пытаюсь выстроить нить предстоящего разговора.

– Не замерз? – спрашивает Марина Яковлевна, приближаясь ко мне.

Она выглядит так же, как и тогда, 25 лет назад, когда я впервые увидел ее. За все эти годы она нисколько не изменилась. Она невысока и обладает гораздо лучшей физической формой, чем пытается продемонстрировать. Ее седые волосы всегда, почти всегда, уложены в прическу, похожую на каре или что-то вроде этого – не знаю… Не особо в них разбираюсь.

– Не успел, – отвечаю, выбрасывая сигарету в урну.

Ее светло-серые пронзительные глаза смотрят на меня внимательно и с таким выражением, будто Учительница хочет меня о чем-то спросить. Несколько секунд я жду, но она так и не нарушает молчания. Лишь смотрит полувопросительным взглядом, разбавленным изрядной порцией сомнения или, что просто невероятно, неуверенности.

– Я бы хотел с вами поговорить, – начинаю я, но она перебивает меня, задавая совершенно неожиданный вопрос, который ввергает если не в шок, то в ступор.

– Ты про Коленьку последнее время ничего не слышал?

– Про Клауса? – машинально и без надобности переспрашиваю.

– Про него, – кивает Марина Яковлевна и внимательно следит, как я совершенно неподдельно и искренне удивляюсь.

– Нет, не слышал, – почти сразу мне удается взять себя в руки и спрятать невольные эмоции.

– Ты уверен? – зачем-то переспрашивает она.

Приходит моя очередь внимательно всмотреться в Учительницу, чтобы отыскать на ее неподвижном лице признаки столь сильного интереса и, что еще более странно, причины недоверия. Уголок ее губ слегка дергается вниз, что вводит меня в еще большее замешательство. Но что могло вызвать у нее презрение или откровенное недоверие к моим словам?

– Абсолютно, – отвечаю я твердо.

– Ладно, Максим, мне нужно идти, – выдает она вдруг, вовсе сбивая меня с толку.

– Но… – начинаю я.

– Ах да, – оборачивается ко мне Учительница, достает из кармана пуховика прозрачный пакет, закрытый на струну, и протягивает мне. – Посмотри, что можно сделать.

Машинально принимаю пакет с какой-то цветной тряпкой внутри. Хочу спросить, что это, но слова застревают в горле – холодная полиэтиленовая поверхность вызывает в сознании чужие эмоции.

– Что это? – спрашиваю я, держа пакет кончиками пальцев.

– Платок.

– Что же я могу сделать, если его хозяину остается жить не больше пары недель?

– Три месяца, – поправляет Учительница. – Его обладательница – очень сильная женщина, и ей достанет сил продержаться столь долго.

– Женщина?

– Да, ей пятьдесят. Месяц назад овдовела, – следует четкий ответ.

Я уже блокирую чужие эмоции, отгораживаясь от них непроницаемой защитной стеной, но все равно после них остается неприятное послевкусие.

– Она больна?

– Физически она здорова настолько, насколько это возможно в ее годы.

– Ее страдания невыносимы, – негромко говорю я, анализируя чужие эмоции. – Она не хочет жить. Не уверен, что у меня получится вернуть ей это желание…

– Постарайся, пожалуйста, – серьезно произносит Учительница. – Я ее давно знаю и успела ней подружиться.

– Может быть, в таком случае будет лучше, если этой проблемой займетесь вы?

– Может быть, – отвечает она, – но, во-первых, у меня сейчас совершенно нет времени. А во-вторых, ты должен понимать, что она меня хорошо знает наяву, и мое появление у нее во сне будет выглядеть немного странно. Ты же знаешь, что сны, в которых мы посещаем обычных людей, выглядят для них очень реалистичными и запоминаются надолго. Мне не очень хочется отвечать на ее вопросы, даже если они будут звучать странно и необычно для нее самой. А работать с ее памятью, чтобы она все забыла, я просто не хочу.

– Ясно, – киваю. – Хорошо, я займусь этим делом.

– Вот и хорошо, – одними губами улыбается Марина Яковлевна.

– Я хотел оговорить с вами…

– Ну все, – снова перебивает она меня, – мне нужно идти. Извини, но давай поговорим в следующий раз. До свидания.

– До свидания, – говорю я ей уже в спину, гадая недоуменно, почему Учительница не пожелала выслушать меня.

Мысленно возвращаюсь к началу нашей скомканной беседы и снова, как и минуту назад, с немалым удивлением пытаюсь понять, что значил ее вопрос о Клаусе.

Клаус. Мой одноклассник, с которым мы проучились ровно десять лет. Нас было всего шестеро учеников, и никто не любил Клауса за его надменность, эгоизм, самовлюбленность, гордость… Я могу перечислять его недостатки достаточно долго, чтобы выразить хотя бы малейшую долю той неприязни, что испытывал к нему. Почему Учительница спросила меня о нем? Признаюсь, за прошедшие годы моя антипатия к Клаусу уменьшилась, притупилась, потому что мы не общаемся. Да и какое может быть общение с человеком, который считается погибшим или по крайней мере без вести пропавшим?