Завещание барона Врангеля - Вениамин Кожаринов

— Что сие означает? — Николай с недоумением рассматривал непонятные знаки.

— Ваше величество, это письмо Сакен получил от девицы вместе с прошением. Соль, однако, в другом… — Долгоруков осмотрелся по сторонам. Вокруг стояли подпушенные снегом голые липы, и где-то вдали слышался лай царских борзых. Генерал понизил голос: — Ваше величество, Анцимирисов есть никто иной, как «благословенный старец» Федор Кузьмич, коего чуть ли не вся Сибирь почитает за святого и божьего проповедника!

Долгоруков спешно перекрестился, отгоняя от себя — призрак дьявольщины. Николай отстранился от генерала и подозрительно прищурился.

— Да ты в своем уме, князь?!

Долгоруков приосанился с видом оскорбленного самолюбия.

— Ваше величество, кабы одно это… Скажу вам больше: старец соблазняет томских обывателей непотребными слухами… Он выдает себя за приснопамятного монарха — вашего брата!

— Довольно ереси! — Николай замахал руками и отошел в сторону.

Долгоруков услышал его злобные выкрики:

— Дураки… кругом одни дураки! Преклоняться перед каторжником… Вот пример российского невежества. И этих-то людей трубецкие и рылеевы хотели облагодетельствовать конституцией! Когда последний бродяга им милее божьего помазанника… Сия болезнь не излечима никакими конституциями. Сакен дурак! Не много же ума надобно, чтобы воевать. Чрезмерное увлечение мистикой помутило ему разум. Оному генералу вредно быть вне армии!

Николай снял перчатку, зачерпнул пригоршню жесткого снега и растер им разгоряченный лоб. Вытерев его затем наспех платком, он подошел к Долгорукову.

— Ну, а что в этих каракулях?

— Ваше величество, шифр не поддается отгадке. Я использовал лучших чиновников министерства…

— Вот видишь! Безумец хитрее твоих буквоедов. Впрочем, пенять на дурака грешно: он — загадка природы. Да, генерал, злой рок преследует мой род. Умереть в срок — едва ли не счастье для русского императора. Послушай, а каким таким образом оказалась у тебя шифрованная записка? Ведь она была в руках Сакена…

Лицо Долгорукова снова озарилось самодовольной улыбкой.

— Ваше величество, как вы знаете, посланница старца обвенчана с майором… Офицер этот пригласил Сакена в посаженные отцы. И все же верность престолу в нем превыше всяких симпатий. Он оказал мне одну услугу…

— Верно, заслужил подполковника?

— Заслужил, ваше величество.

Николай качнул головой в знак согласия и, понуря голову, пошел ко дворцу. У входа в него он в раздумье остановился. Долгоруков угадал его сомнения:

— Что делать со старцем, ваше величество?

— Со старцем? — удивленно переспросил Николай, как будто и не было между ними разговора об этом человеке. Император посмотрел вглубь парка, словно бы ожидал оттуда видения гениального мистификатора. — Скажи, князь, разве из прошения Анцимирисова следует, что он находится в «родстве» с Федором Кузьмичом? И не грешно ли будет лишать сибирских мужиков «великого праведника»? Давай уж, Василий Андреевич, доведем эту игру до конца! Ответь есаулу от имени аудиторского департамента своего министерства, как положено в таких случаях.

Долгоруков вздохнул с облегчением:

— Простите, ваше величество, но куда надобно отослать сие мнение?

Николай размышлял недолго:

— Ты говорил, что Сакен вручил прошение цесаревичу… Очевидно, будет по правилам, коли ответ на него уйдет в Кременчуг. Копию оставишь в архиве! И не забудь сделать в оном приписку, что за старостью следовало бы есаула поместить в богадельню, по месту проживания. Так оно будет добрее по чувствам и правдоподобнее по форме.

Настроение Николая вдруг улучшилось.

— Я не ослышался, князь, Сакен ведет дневник?

— Да, ваше величество. Бравый майор нашел его вместе с письмом в шкатулке… К сожалению, в дневнике ни строчки о Федоре Кузьмиче.

— И слава богу! Уж то хорошо, что в этом не сглупил. Негоже оставлять потомкам всю правду!

Месяц спустя Остен-Сакен получил из канцелярии цесаревича ответ на прошение Анцимирисова о помиловании. Он был краток: «Просьба не заслуживает внимания…» И подпись: «За военного министра генерал-адъютант князь Долгоруков»…

Томск, 20 января 1864 г.

Третьего дня протоиерей Афанасий, следовавший с Камчатки в Петербург, к новому месту службы, остановился на кратковременный отдых в Томске. Здесь он встретился с игуменом Алексеевского монастыря архимандритом Виктором, знавшим о том, как нелегка судьба священника-миссионера. В процессе беседы зашел разговор о болезни старца Федора Кузьмича, слава о котором достигла и берегов Камчатки.

…Заканчивая свой рассказ о добродетелях старца, Виктор вдруг сконфузился:

— Одно обстоятельство, касаемое Федора Кузьмича, ставит нашу общину в тупик. Он упорно отказывается от исповеди. Странно, ибо доктора признают его в полном умственном здравии! Правда, в прошлом и другие его поступки вызывали удивление… Может быть, брат, ваш опыт поспособствует выяснению странного поведения старца?

Возле усадьбы купца Хромова, где последнее время квартировал Федор Кузьмич, стояла внушительная толпа народа. У многих в руках были иконы, какие-то дары, завернутые в полотенца. Над этой многоголовой толпой кружил пар, исторгаемый сотнями неумолкавших глоток. Ревели старухи, им подвывали детишки, мужики хмуро помалкивали, поглядывая недобро на запертые ворота. Заметив священника, толпа расступилась. Хромов пустил Афанасия в келью и тут же захлопнул дверь у него за спиной, оставшись на морозе, как верный цепной пес.

Старец лежал на широком деревянном топчане, накрытый большущим овчинным тулупом. Грудь его часто и неровно вздымалась. При каждом выдохе воздух вылетал-изо рта старца с недобрым присвистом. Губы Федора Кузьмича имели оловянно-синий цвет, а глаза уставились в потолок без видимого смысла.

В комнате старца почти не было мебели. Лишь у печки — корчага с водой. Афанасий подошел к ложу… В келье стоял полумрак. Афанасий раздвинул ситцевые занавески и подбросил в печь пару поленьев.

— Мир дому твоему! — сказал протоиерей, но в ответ на лице старца не дрогнул ни единый мускул.

Афанасий наклонился над старцем: посмотреть, в сознании ли он. Наклонился — и тут же отпрянул в изумлении… Пока Афанасий приходил в себя, старец неожиданно заговорил:

— Зачем пришел? Ежели за исповедью… не дам… — Высвободив с трудом руку из-под одеяла, Федор Кузьмич слабо махнул ею, «как бы изгоняя из кельи «нечистых».

— Негоже православному без исповеди! — настаивал Афанасий.

— Ты кто? — слабая тень любопытства скользнула по лицу старца.

— Протоиерей Афанасий, из Петропавловска.

— Какими ветрами?..

— Проездом. Наслышан, старче, о ваших подвигах, но не ожидал, что мы с вами знакомы. То было давно… Вы сильно изменились, но продолжаете мистифицировать?! Отказываетесь исповедоваться… Сей грех — соблазн другим! Может быть, вам неугоден православный священник?

Нездоровая гримаса исказила лицо старца. Афанасий кинулся к двери, набросил крючок на петлю и, находясь еще у порога, крикнул:

— Предчувствие не обмануло меня!.. Я-то думал: что за причина столь странного упрямства? Ан есть причина…

Протоиерей разгорячился, сбросил с плеч шубу и широкой поступью стал расхаживать по скрипучим половицам избы, то и дело бросая гневные взгляды на Федора Кузьмича.

— И кто бы мог подумать! Прошло без малого сорок лет… Да, да! Если б вы знали, сколько я претерпел из-за вас…

Внешне бессмысленным взглядом старец наблюдал за передвижением священника по келье. Наконец слабо попытался отмежеваться от обвинений нежданного гостя:

— Мир велик и лики людские схожи…

— Согласен, старче, лики схожи. Но не душа, что видна в ваших глазах! Помните ли наши встречи в Петербурге и на Кубани?

— Ты?! — слабо воскликнул Федор Кузьмич и попытался привстать с топчана. Память понемногу вытаскивала ему из своей копилки призраки прошлого, среди которых все более отчетливо проступал один… Федор Кузьмич схватил Афанасия за руку. Ладонь старца была холодна. В глазах было все: от животной ненависти до безумного отчаяния.

— Неужели это ты? — все еще питая слабую надежду на обман, произнес он.

— Да, старче. А вы — тот самый бравый есаул, что возмущал царя крамолой. Удивительно, как удалось вам перевоплотиться из арестанта в знаменитого страстотерпца?

Лицо Федора Кузьмича дышало отчуждением. По всему было видно, что жизнь в нем поддерживалась одной гордыней.

— То одному Богу ведомо! В чем моя вина перед тобой?

— И вы еще спрашиваете? — возмутился Афанасий. — Разве мое настоящее обличье вас не удивляет? Полковник — иерей…

— Я устал удивляться, — голос Федора Кузьмича прозвучал отрешенно, но тем не менее он не гнал Афанасия прочь.