Школьный двор - Вера Кимовна Зубарева

то дача Ковалевского – это не одна дачка, а целая улица соседствующих дач и ещё район между Большим Фонтаном и Черноморкой. Тата щеголяла в белом махровом комбинезончике с Толчка, играла в бадминтон с кавалерами, которых у неё была уйма, дефилировала по пляжу в открытом купальнике непостижимой привлекательности. А я сидела на подстилке и следила за реакцией мужчин на точеную фигурку подруги.

Риткина дачка ни в какое сравнение не шла с дачей Ковалевского. Зато там было как дома. Не нужно было напрягаться по поводу внешнего вида, да и вообще не нужно было напрягаться. Весь день валялись на песке, иногда заходили в воду. Какой-то девятиклассник из Киева бренчал ластами и маской у нас над головами. Наконец уломал пойти вместе поплавать. Мы погрузились в воду, она слегка зашипела от жара наших тел, побарахтались, посмотрели, как мальчик юлил вокруг нас в своих ластах, и вышли на берег.

Только плюхнулись на подстилку и начали ловить кайф от обсыхания, как над нами нависла туча в виде головы его разъярённой мамаши.

– Девочки, сколько вам лет? – яростно выкрикнула она.

Мы синхронно открыли глаза и, ничего не понимая, выпалили в унисон:

– Шестнадцать!

Она оторопела на секунду. Но всё-таки сказала заготовленное:

– А моему мальчику только пятнадцать! Не подходите к нему!

И тут же смылась.

Мы снова закрыли глаза.

– Ты поняла, чего она примахалась? – спросила я.

– Нет, – ответила Ритка.

– И я не поняла. Возраст ей наш нужен был…

Ритка хмыкнула:

– Конечно, смотримся мы роскошно, такие наяды у них в Киеве точно на песках не валяются, но надо же в руках себя держать!

Мальчик вскоре вылез из воды, снова подошёл к нам и стал капать ластами на подстилку.

– Отойди, – сказала Ритка. – Не видишь, ты нам солнце загораживаешь.

Мальчик бросил ласты на песок и сел чуть поодаль.

– Ну, чего? – спросила Ритка, не открывая глаз.

– Ничего, просто так, – сказал мальчик.

– Сиди, ладно. Только нам не мешай.

Мальчик вздохнул и больше не мешал. Он просидел с нами, пока его мама не стала собираться домой.

– Мы ещё увидимся? – спросил он нас.

– Увидимся. Иди давай, – сказала Ритка.

– Спасибо. Хорошие вы девчонки!

Он взял свои ласты и поплёлся за мамой.

– Завтра пойдём на другое место, – сказала Ритка, когда он отошёл.

Я кивнула.

Какое-то время мы смотрели, как снижалось солнце над водой и она местами становилась бордовой.

– Пора, – сказала Ритка.

На даче уже пахло обедом. Что-то булькало в кастрюльках, разносился запах свеженарезанного зелёного лука с редиской.

– Девочки, мыться и за стол, – скомандовала тётя Ганна, Риткина мама. – Борщ уже выключаю, картошка доваривается. Пока сядем, будет готова.

Мы смываем с себя море в дворовом душе, насухо вытираемся и надеваем одежду, которая не обвалялась в песке.

Стол накрыт, жар от борща такой же, как от наших тел. Меньше всего хочется есть горячее, но, во-первых, нельзя обижать тётю Ганну, а во-вторых, после моря аппетит зверский.

– Я вам сейчас холодной сметаны положу, она борщ остудит, – словно читает наши мысли тётя Ганна.

Она достаёт из холодильника стеклянную банку с базарной сметаной. Банка тотчас туманится от испарений, исходящих из кастрюли. Так и хочется приложить к ней щеку или лоб.

Тётя Гана берёт большую ложку и накладывает нам в тарелки сметану поверх борща. Борщ аж вздрагивает от соприкосновения с холодом.

– Как же вкусно! – говорю я, зачерпнув ярко-красную гущу с белоснежным сметанным облаком поверх.

Ритка улыбается с прищуром:

– У мамы всегда вкусные борщи.

А тётя Ганна тем временем нарезает чёрный хлеб с чесноком и посыпает солью:

– Ешьте, ешьте.

После такого уже и картошка не полезет.

– Мам, давай картошку назавтра, а то мы сейчас лопнем, – говорит Ритка.

– Назавтра так назавтра, – соглашается тётя Ганна. – Днём поедите.

Мы встаём из-за стола.

– Пройдёмся немного? – спрашивает у меня Ритка.

Я киваю.

– Идите, идите, я тут посижу на ступеньках, – отвечает тётя Ганна, доставая папиросу. Курить папиросы – это её фронтовая привычка, хоть врач давно уже велел ей переходить на сигареты с фильтром.

Мы идём по улице, фонари слегка покачиваются, как шлюпки на волнах.

– О чём ты думаешь? – спрашиваю Ритку.

Она чуть улыбается. Догадайся, мол, сама. И я начинаю догадываться – и догадываюсь до того, что вижу, как мы идём с ней по жизни, как эти две длиннющие тени, и дача уже позади, и много ещё чего позади, а мы идём и идём, будто и впрямь в будущее можно вот так запросто притопать.

Улица заканчивается пустырём, и мы поворачиваем и возвращаемся на дачу.

Вокруг дачи уже совсем темно. И море внизу тоже тёмное.

Тётя Ганна всё ещё сидит на ступеньках.

– Даже не верится, что это наше последнее школьное лето, – вздыхаю, присаживаясь возле неё.

– Ну какое там последнее! Скажешь тоже! – откликается тётя Ганна, закуривая очередную папиросу. – Вот у нас было действительно последнее, когда война началась. Потом уж не до лета было все годы.

Мы с Риткой только переглядываемся. Досталось же людям такое! Война для нас – это что-то из фильмов. Мы не из военного и даже не из послевоенного времени, как Риткина старшая сестра. Наше время – время пляжей, качелей и каруселей, время мороженого и детских сказок, время яркого праздничного города, живописных прилавков на Привозе и анекдотов.

– Даже не представляю, как люди со школьной скамьи воевать шли, – говорю.

– Никто не представлял. А вот пошли. Кто со школьной скамьи, кто с университетской. По-разному было. Да.

– Мама, расскажи про чёрную женщину, – просит Ритка, усаживаясь на ступеньку рядом.

– Какую ещё чёрную женщину? – спрашиваю, взглянув на тётю Ганну. Вроде бы фронтовичка тётя Ганна страшилками не славилась.

– Мам, ну расскажи, ну! – дёргает её за рукав Ритка.

– Не нукай. Разнукалась. – Тётя Ганна тушит окурок в баночке с водой.

– Расскажите. Интересно же, – присоединяюсь к Риткиной просьбе, видя, что тётя Ганна склоняется на уговоры. – Это о привидении, что ли?

– Можно и так сказать, конечно. – тётя Ганна задирает голову и смотрит на звёзды. – Небо очистилось. В привидения я не верю, но объяснить некоторые вещи до сих пор не могу. Вообще на войне много всяких странных случаев было, и не только со мной. В тридцать седьмом году отца моего, Риточкиного деда, посадили, а мама оставила нас с братом у сестры и отправилась к мужу на Север на вольное поселение, чтоб рядом быть. Нас, как прослышали об этом власти, тут же в детдом упекли. Меня в один, брата – в другой. Тяжело нам было. Сначала с родителями расстались, потом друг с другом. Да. Со временем мама всё же сумела забрать нас к себе, у неё уже работа была, комната, так что предъявила справку и заполучила нас обратно. И жили мы в поселке рядом с лагерем до самой войны. А как война началась, я сразу же на фронт и попросилась. Радисткой. Мама волосы на себе рвала, умоляла. Но разве меня остановишь? Я, как танк, выберу направление и напролом. Да. Но провоевала я совсем недолго, до сорок второго. Как-то во время боя связь повредило, и я поползла, чтобы наладить её. Провода нужно было соединить.

Доползла под разрывы снарядов, во рту зубами зажала то, что для соединения проводов требовалась. Подползла, всё соединила, и тут в меня снаряд попадает. Прямо в живот. Глубокое полостное ранение. Ничего не помню, ни как меня с поля вытащили, ни как в госпиталь отправили. Впала в кому сразу же и пролежала в ней месяц, а то и больше. И вот что дивно – все думали, что я ничего не чувствую, а я всех сверху видела и слышала. Представляете? Вот как смотрю сейчас на это небо, звёзды вижу, так и палату свою с медперсоналом видела. При этом ещё и каждое лицо, каждую деталь. Чётко так! И кто что говорил, слышала, и как приговорили меня к скорой смерти, как не верили, что приду в себя. Никто не верил, только всё ждали, пока дыхание остановится. А оно не останавливалось. Помню, форточка там была возле моей постели. Я как насмотрюсь на них, наслушаюсь, устану, так в неё и вылетаю. Парю себе в полной синеве – тихо, благодать. Такого здесь не испытаешь. И так легко мне становилось, так хорошо, что и возвращаться не хотелось.

Но всё-таки возвращалась, и сразу тяжесть такая на грудь наваливалась. Стала я всё чаще отлетать,