Две сестры - Жорж Санд

смычок. Когда я говорю, мне необходимо делать над собой известное усилие, чтобы высказать то, что я хочу. Это мне удается при помощи чувств, которые я испытываю, и под влиянием того соотношения, которое устанавливается между моим взглядом и взглядом моего собеседника. Но этот белый лист бумаги ничего мне не отвечает и только леденит те чувства, которые я хочу ему поверить. К тому же я не знаю, правильно ли я пишу. О, разлука, разлука! Это та же смерть».

Вот, милая мисс Оуэн, что он говорит и что он ощущает. К этому мне остается прибавить только одно: он любит вас до безумия.

Под этой строчкой было приписано рукою Абеля:

Да, я безумно люблю вас. Больше я ничего не умею сказать.

Итак, я стала ждать писем от Нувиля, — длинных, обстоятельных и разумных, — как он умел их писать. Но письма эти становились все реже и реже. Оба друга путешествовали по России. Время от времени Нувиль присылал мне коротенький отчет об утомительных и опасных похождениях их по страшным дорогам в суровую русскую зиму.

Абель, — говорил он, — точно скован из железа. Его исключительная организация придает ему несокрушимое упорство и отвагу. Что касается меня, то меня поддерживает его присутствие. Желание не разлучиться с ним заставляет меня превозмогать усталость, но я чувствую, что не стой он тут, передо мной, со своим вечным: «вперед, вперед!» — я бы, кажется, тут же упал мертвый.

Целых два месяца прошло без всяких известий. Я уж думала, что они погибли, и чувствовала, что умираю понемногу с каждым днем. Наконец, из газет я узнала, что их ждут в Москве. Нувиль написал мне:

Абель здоров и бодр, он даже не утомлен. Зато я совсем разбит и еду поправляться в Италию, прежде чем вернусь во Францию. Абелю я здесь более не нужен, и что бы он там ни говорил, желая удержать меня, я буду для него больше помехой, чем поддержкой.

С этого времени единственные вести, которые доходили до меня о моем женихе, были коротенькие и редкие газетные известия. Если он и писал мне несколько строк, то я их не получала. Думая, что и мои письма до него не доходят, я перестала посылать их ему. Весной Нувиль написал мне из Парижа. Абель все еще путешествовал по России и думал вернуться через Швецию в Данию.

Итак, он вернется. Но вернется ли он для меня? Ни одного слова, которое бы свидетельствовало, что он еще помнит меня. Все казалось порвано, забыто. Я не предвидела этой болезненной неспособности написать хотя бы три слова — «я не забыл».

Мне бы следовало припомнить то, что он мне говорил в парке: «Вы хотите иметь время, чтобы подумать: пусть будет по-вашему. Но вы делаете дурно. Вы снова бросаете меня в эту пожирающую жизнь, из которой я хотел выйти». И я упустила эту благоприятную минуту, которая, быть может, никогда более не вернется! Я осыпала себя горькими упреками, я была как бы в раздоре с самой собою. Когда из глубины моего сердца поднимался отчаянный вопль боли, рассудок мой ему отвечал: «Ты само этого хотело; в тебе не хватило мужества. А теперь ты обливаешься кровью, но уже поздно. Тем хуже для тебя».

В ту пору, когда это тяжелое, подавляющее настроение владело мною, я была одна в Мальгрету. Сестра моя, выдержав с грехом пополам три месяца уединения, уговорила-таки отца отвезти ее в Ниццу. Она, в сущности, не была больна, но она до того донимала нас своими жалобами, что мы под конец стали за нее тревожиться, и пришлось уступить ее упорному желанию видеть свет и переменить обстановку. Она объявила, что детей увезет с собой, рассчитывая, что я из любви к ним поеду за ней. Но я имела твердость остаться при своем прежнем решении. Отсутствие ее должно было продолжаться всего только два месяца, а дела моего имения непременно требовали, чтобы кто-нибудь из нас оставался дома.

Итак, мой друг, в первый раз в жизни я осталась одна. Как описать тебе все то, что произошло во мне за эти шесть недель полнейшего одиночества? Чувство, которое пришлось не по силам моей организации, все поставило во мне вверх дном. У меня нет более ни логики, ни последовательности воли, ни покорности судьбе. Вначале страдания мои были слишком невыносимы. Я твердила себе, что это несправедливо. Что я сделала злого, чтобы заслужить такое наказание? Разве вся жизнь моя не была самоотвержением для других? Пожила ли я хоть один день для себя? Двадцати трех лет я еще ни разу не позволила себе посмотреться с удовольствием в зеркало. Я отказалась от мысли о любви прежде, чем во мне проснулась потребность ее, я забывала, что отказываюсь, быть может, от своего права. Я намеренно умалила, стерла, сгладила свою личность, я всю себя дала поглотить любовью к семье — и к чему же все это мне послужило?

Чужой человек прошел через мою жизнь, как те перелетные птицы, которые пролетают над нашими горами, останавливаясь на мгновение, чтобы отдохнуть и напиться из ручья, и снова уносясь в необъятные небесные пространства… И эта-то перелетная птица, как его назвала насмешливая Ада, унесла в своем горделивом полете мою душу. Но он обронил ее, забыл, потерял по дороге, предоставив ей самой отыскивать обратный путь к родному крову; не его забота была вернуть мне ее, если у нее не оказалось крыльев, чтобы следовать за ним. И я горько упрекала себя за этот взрыв личного чувства, который называют любовью. Мне казалось ясно, что любовь есть ни что иное, как могучий, неумолимый эгоизм. Если бы я любила Абеля не для себя, а для него, я должна была бы радоваться, зная, что он в той стихии энергичной деятельности и борьбы, среди которой он только и мог быть счастлив. У него была минута усталости, он обратился ко мне, как к мирному убежищу — и я была так безумна, что хотела посвятить ему свою жизнь, — ему, которому эта жизнь ни на что не пригодилась бы. Конечно, он и не думал меня обманывать, он меня уважал, но он сам ошибся. Единственная моя способность, единственная моя роль в жизни — это роль тёти, другими словами, няньки. И я-то вдруг задумала взять орла на свое попечение, уложить гения в детскую люльку и убаюкать его своими колыбельными песнями!

Нравственные муки мои с каждым днем увеличивались. Не находя себе