Две сестры - Жорж Санд

голос, — что она удостоится чести принять тебя, иначе я ее всю велел бы оклеить банковскими билетами.

То был голос Абеля! Больше я ничего не слыхала. Благо, я была совсем одета. Я машинально схватила свой дорожный мешок, бегом спустилась с лестницы и прошла через столовую, откуда в эту самую минуту, спотыкаясь, выходили гости. Я пролетела мимо них, как стрела. Кажется, они меня окликнули, но я ничего не понимала. Я бросилась в первую попавшуюся улицу, я бежала, словно преследуемая страшными призраками, по этому спящему, незнакомому городу, и остановилась, лишь очутившись на набережной. На дворе еще не светало; я заметила, что идет дождь, по мрачному отсвету фонарей в лужах. Я попробовала собраться с мыслями, дать себе отчет в том, чего я хочу и что думаю делать.

Мне оставалось два часа до отхода того поезда, который должен был доставить меня в Марсель. Я не знала хорошенько, как пройти на станцию железной дороги, но, проплутав еще с четверть часа, я встретила карету, которая и доставила меня куда следует. Счет мой в гостинице был оплачен еще накануне вечером, а потому мне не было никакой надобности возвращаться в этот ад. На станцию я приехала за целый час до отъезда поезда. Я очутилась одна в большой пустой зале, перед камином, в котором горел кусок каменного угля. Глаза мои с нетерпением обращались к серому небу, которое медленно светлело.

Вдруг, обернувшись к камину, я увидела на стене большую желтую афишу, на которой грозно глядели на меня пять букв: Абель! То было объявление о новом концерте, который Абель должен был дать через два дня в Марселе.

Итак, он ехал в Марсель, и мне предстояло опять встретиться с ним там, а может быть, и в Ницце! Я тотчас же решилась. Я справилась в бывшем при мне расписании поездов; оказалось, что поезд в Париж отходит через пять минут. Я бросилась к кассе, взяла билет и к вечеру была в Париже.

Остановившись в гостинице, я написала Нувилю и просила его приехать завтра утром. Хотела я было написать также отцу, но раздумала. Как бы я объяснила ему кажущийся каприз, заставивший меня вернуться с полдороги? О моей поездке он мог ровно ничего не знать, так как я отправилась, не предупредив его ни одним словом. Когда он вернется домой, тогда будет еще время или открыть ему мою печальную тайну, или же рассказать ему, что, задумав сделать ему сюрприз, я отправилась было в Ниццу, но по дороге почувствовала себя так дурно, что сочла за лучшее вернуться домой.

На следующий день в двенадцать часов ко мне пришел Нувиль. Его испугала моя бледность. Он ровно ничего не понимал в моем неожиданном приезде в Париж без отца и без сестры. Я рассказала ему ту же басню про свою неудавшуюся поездку, какую сочинила для отца. Но мой друг внимательно на меня посматривал и старался угадать действительную сущность дела.

— До какого же места вы доехали? — проговорил он. — Готов держать пари, что вы были в Лионе. Вы там встретились с Абелем.

— Разве Абель в Лионе? — спросила я, делая усилие, чтобы казаться изумленной.

Он ничего не ответил. Видимо, он не дался в обман.

— В какой гостинице вы останавливались? — продолжал он.

Когда я ему сказала, в какой, он воскликнул:

— Вы его видели, вы были им недовольны, вы, быть может, осыпали его упреками! Оба вы причинили много напрасного горя друг другу. Не разуверяйте меня; я очень хорошо вижу, что вас сломила не усталость, а горе.

У меня не хватило сил дольше бороться. Я залилась слезами и рассказала ему все, как было.

Он с минуту простоял молча, не сводя с меня глаз, потом схватил меня за руку и сказал:

— Бедное дитя! Бедная, дорогая мисс Оуэн! Вы много страдали и теперь, не правда ли, хотите порвать с ним?

— Да, я хочу порвать с ним, без объяснений, без упреков. Я не имею права упрекать его в чем бы то ни было. Он не обманул меня, не оскорбил меня, но только мое человеческое достоинство требует, чтобы он не считал себя более связанным со мной. Посмотрите, вот единственный залог наших взаимных обещаний: листик травы, свернутый кольцом. Я развернула этот высохший листик и вложила его в конверт с его адресом. Он поймет, что я не разорвала эту хрупкую связь в порыве раздражения, а развязала ее бережно и обдуманно. Возьмите этот конверт и отошлите ему. Так как вы уже выведали мою тайну, то я требую от вас, во имя того уважения, которым вы мне обязаны, чтобы вы не давали ему никаких объяснений.

Нувиль взял конверт и положил его в свой бумажник. Он встал, прошелся по комнате и, вернувшись ко мне, сказал:

— Вы напрасно запрещаете мне говорить правду. Неужели для вас лучше, чтобы он счел вас капризной и непостоянной, чем узнал бы, что он вас оскорбил? Ему будет смертельно больно в обоих случаях, но в первом он сочтет себя вправе махнуть на все рукой и отдаться навсегда разгульной жизни; во втором — он будет обвинять самого себя, и урок, быть может, пойдет ему на пользу.

— Если вы это думаете, то скажите ему правду. Я приношу свою гордость в жертву его пользе.

— Вы добры и великодушны, я это знаю. Он это почувствует. Раскаяние его будет глубоко, и он загладит свою вину.

— Вину перед самим собой? Дай-то Бог! Но передо мною он ни в чем не виноват. Он был вправе меня забыть. Это право обоюдное. Быть может, это тем хуже для него. Но именно потому упреки были бы лишней, ненужной жестокостью, от которой я его хочу избавить.

— О да, тем хуже для него, мисс Оуэн. Упреки, а за ними ваше прощение — вот что могло бы спасти его.

— Повторяю вам, друг мой, мне нечего ему прощать. Я ничего от него не требовала. Я подвергла его испытанию, и если бы он вернулся ко мне через год, я добровольно и гордо отказалась бы узнать, в каких недостойных и мимолетных связях он искал и нашел сознание своей истинной любви. Но судьба решила иначе. Я не могла предвидеть, что увижу то, что я видела своими глазами, и услышу то, что мне довелось слышать. Что мой жених не даст перед самим собой обета целомудрия на этот год разлуки, я допускала.