Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э. - Парома Чаттерджи

интересует характер самих императоров (Андроника считали странным, а Фоку – параноиком), однако их этих эпизодов становится очевидно, что система изображения императора была гораздо более гибкой и не ограничивалась теми идеализированными образами византийских сюзеренов, с которыми мы привыкли иметь дело. В эпизоде с Фокой мы видим целый спектр возможных реакций на изображение императора и набор противоречащих друг другу стандартов. Художники и их покровители определенно полагали, что, изображая рядом с императором его дочь и зятя, они поддерживают существующий порядок вещей, однако сам Фока увидел в этом угрозу своему трону. Как минимум этот эпизод рассказывает, как могла варьироваться реакция в зависимости от расположения портрета, его аудитории и конкретного содержания.

Замечательный пример, который полностью переворачивает представление о визуальных ценностях, ассоциировавшихся с фигурой императора, находится в иллюминированной рукописи, известной как Мадридский Скилица[70]. Среди ее миниатюр постоянно встречаются нарушения общепринятого канона: императоры оказываются слабее своих супруг, безуспешно сражаются против узурпаторов, а один из них даже изображен мертвым, когда его труп выставлен на Ипподроме (рис. 2.2).

Считается, что Мадридский Скилица (Елена Бук убедительно датирует эту рукопись серединой XII века) был создан за пределами империи, поскольку во всем корпусе византийского искусства нет ничего похожего на этот манускрипт [Ibid.: 33]. Однако именно этот маргинальный статус и придает ее изображениям такую уникальную ценность. Рукопись не просто представляет живую идеализированную версию императора: возможно, это единственный пример в византийском искусстве, где император изображен в наклонном положении, поскольку на рисунке он мертв. // хотя в этих изображениях принято видеть суровую критику политического устройства Византии с ее слабыми императорами и сластолюбивыми патриархами, в основе этой критики лежали фундаментальные страхи этих персонажей, связанные с их образом в глазах публики. Мертвый Лев V, без красных сапог-кампагий, бесцеремонно выставленный на Ипподроме, – это изображение напоминало о реальных рисках, угрожавших любому императору: заговор придворных, тайные убийцы или бунт в войсках. Кроме того, Ипподром на этой миниатюре предстает как пространство угрозы, та арена, на которой император может снискать как великую славу, так и великое унижение.

Ипподром: место, где переписывается образ императора

В одной из самых длинных глав «Заметок» рассказывается о том, как император пытался расшифровать значение статуй, расположенных на Ипподроме. Считалось, что они хранили важные пророчества о будущем династии и империи. Сама сложность этой дешифровки, равно как и желание императора во что бы то ни стало установить однозначную (и положительную) интерпретацию, уже говорит о том, что Ипподром воспринимался как возможная угроза императорскому спокойствию. Глава 64 крайне повреждена, и понять ее сложно, однако сама ее длина и описываемые в ней события заслуживают нашего внимания.

Император Феодосий (II, 408–450) поехал на Ипподром, чтобы удовлетворить философов. И кто же из них не участвовал? Числом их было семь: Кранос, Карос, Пелопе, Апелл, Нерва, Сильван и Кирвос. Эти мужи встретили императора на Ипподроме, чтобы увидеть олимпийцев. И император Феодосий, заметив изумление философов, сказал им: «Если вы изумлены, философы, то вас перефилософили». И сразу же один из них, по имени Апелл, ответил и сказал так: «<Не думай, что> я удивляюсь лошадям… всаднику, ибо я ясно вижу, что лошади будут ездить на людях, когда сменятся олимпийцы, и изумление тогда погаснет». А Нерва откликнулся: «<Вижу> дурной знак для царицы <городов> – статую, которая подобна своему смыслу». А Сильван, взглянув на статую, стоявшую к югу, высоко, упиравшуюся на колено, как… сказал: «Мастер хорошо поработал, ибо в тот день время станет бесплодным». Кирвос, посмотрев на <статую> народа, сказал: «О народ, с которым не нужны палачи». Пелопе, взглянув на ворота, откуда начинали свой бег лошади, сказал: «Кто загадал загадку?». А когда Феодосий ответил: «Константин», – он сказал: «Либо философ понял ее неправильно, либо император нарушил истину»… Карос, принуждаемый философами, сказал: «Все эти предметы, по моему мнению, плохи; я имею в виду, что если эти статуи говорят правду, когда их подвергают испытанию, то почему же Константинополь все еще стоит?» И Кранос, которого называли главой афинских философов, улыбнулся и заухал от смеха. Когда император спросил: «Почему ты так делаешь?» – он ответил: «Довольно», – но смеха в этом было больше, чем издевки. Нарцисс, препозит, дал философу пощечину и сказал ему: «Ты, невежа! Отвечай солнцу так, как подобает говорить с солнцем». Когда Кранос повернулся другой щекой, Нарцисс ударил его <по другой щеке>. Философ сказал Нарциссу: «Не тебе заставить меня говорить; я сбит с толку этими надписями». Вот загадка Краноса: он спросил императора, может ли он осмотреть статуи на Ипподроме, и по приказу императора он немедленно выбрал одну из них. Статуя выполнена в форме человека со шлемом на голове, полностью обнаженного, только причинное место прикрыто. Философ спросил: «Кто его поставил?» – и чтец ответил: «Сюда его поставил Валентиниан». А когда философ сказал: «Когда же он добавил осла?», и когда другой сказал: «В то же самое время», – он ответил: «Однажды осел станет подобен человеку; что за судьба для человека следовать за ослом!» Да не сбудутся слова провидца! Эта загадка, которую истолковал Кранос, была найдена в книгах Льва Великого, как говорит Лигурий, астроном и консул того самого императора Льва [Cameron, Herrin 1984: 141–147].

Чтобы раскрыть секреты статуй с Ипподрома, император Феодосий едет туда в сопровождении философов. Это значит, что для понимания этих объектов были необходимы опытные интерпретаторы. В этом отношении философы напоминают толкователей снов: сонники также пользовались в Византии большой популярностью на протяжении нескольких столетий. Поведение философов соответствует мессианско-эсхатологической трактовке фигуры царя, которая утвердилась в VI–VII веках, до написания «Кратких заметок», и достигла своего расцвета именно в тот период, когда был создан этот текст (т. е. в IX–X веках) [Magdalino 2017: 580]. Философы выполняют свое задание in situ, и это заставляет вспомнить историю Химерия и Феодора (см. раздел «Прорицание»). Интересно, что император, философы и чиновники предстают как зрители, и этот статус превосходит их политическую идентичность. Неважно, какое положение они занимали в запутанной иерархии византийского общества: «Заметки» восхваляют рассматривание ради самого рассматривания и выступают за то, чтобы человек открыл в себе внимательного и прозорливого зрителя. Конкретно в этой главе философствование обретает осязаемое материально-визуальное измерение. Мудрецы провозглашают важность рассматривания – первого и важнейшего этапа герменевтического процесса. Таким образом, они утверждают, что расшифровка имперской истории зависит от способности оценивать и интерпретировать визуальные объекты.

Место, в котором они ведут свои исследования, также наделено большой важностью[71]. Построенный в эпоху Северов, при Константине I Ипподром был расширен, достроен и украшен множеством