Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

— Идем, идем, — после трапезы протоиерей заметно воспрянул духом. — В трудах отдохновение и обрета­ется.

Из беседы его с отцом Геннадием, протекавшей в присутствии одного лишь Платонова, поскольку Василь­ев отправился вздремнуть после обеда, выяснилось, что Мосцепанов в церкви бывает редко. А именно: один раз в году на собственный день ангела и еще кое-когда по праздникам. У исповеди же в последний раз был пол­года назад и исповедался с гордынею.

В это время Евлампий Максимович молча стоял под окнами платоновского особняка, чей оштукатуренный под камень и украшенный лепниной фасад выкрашен был в желтый цвет, как красятся обыкновенно казенные зда­ния.

Весть о прибытии комиссии распространилась по заводу с такой же быстротой, как известие о появлении тирольских коров. Евлампию Максимовичу сообщила ее

Татьяна Фаддеевна, в чем уже усматривался добрый знак. «Что ж вы сидите здесь? — крикнула она, врыва­ясь в комнату, где Евлампий Максимович попыхивал у окна трубочкой. — Из губернии комиссия приехала по вашему прошению, а вы сидите!» — «Из губернии? — Евлампий Максимович приподнялся. — С чего вы взяли, что из губернии?» — «Может, и не из губернии, — отве­чала Татьяна Фаддеевна. — Но, говорят, из губернии. Примечали их там будто. Один в рясе, степенный такой. Только что мимо меня проехали!»

Татьяна Фаддеевна с надеждой смотрела на Евлам­пия Максимовича. Но он, не отвечая ни на слова ее, ни на взгляд, рассматривал висевший над столом портрет государя. Рассматривал с такой внимательностью, слов­но в первый раз видел. Государь на портрете ласково улыбался глазами. Он, казалось, весьма доволен был случившимся и наперед знал, что так все и выйдет.

«Сами пойдете? — спросила Татьяна Фаддеевна.— Или погодите, пока покличут?» Ничего ей не ответив, Евлампий Максимович крикнул Еремею, чтобы подавал одеться. Татьяну Фаддеевну он ровно и не замечал. Между тем она еще неделю назад убрала с божницы свои венчальные свечи. А не далее чем вчера счастливо плакала, наблюдая, как Евлампий Максимович с Фе­денькой мастерят пушку мортиру, стреляющую по на­весной траектории медными шариками... Но в душе ее все равно никакой обиды не было. А Евлампий Мак­симович, ничего этого не понимая, что, пожалуй, един­ственно было обидно, выхватил у подоспевшего Еремея сюртук и пошел в другую комнату переодеваться. Он прошел совсем рядом с Татьяной Фаддеевной и даже будто сквозь нее. Она вроде как и существовать перес­тала — не только для него, но и для себя самой тоже, растворившись в великой надежде, страхе и гордыне своего суженого.

Так внезапно наступил долгожданный день, что те­перь, стоя возле крашенного охрой платоновского особ­няка, Евлампий Максимович томился ощущением не­натуральности происходящего. Он попробовал сосредо­точить мысли на предстоящем разговоре. Но они, всегда точно помещавшиеся на отведенных местах, так что можно им опись составить, вдруг подевались неизвестно куда. Вместо мыслей бессвязные воспоминания всплы­вали в памяти, как обломки потонувшего корабля. И когда Евлампий Максимович за них хватался, они пере­ворачивались тут же, но ко дну не шли, а издевательски покачивались возле, как бы вновь предлагая за себя уцепиться.

Душная ночь опускалась на Нижнетагильские за­воды. Она заглушила, впитала в себя все дневные, су­етные звуки, но иные, необходимейшие, напротив, сде­лались яснее, как яснее проступает биение сердца в полуночной тишине. Отрывисто грохала' молотовая фаб­рика, гремела машина листокатательного цеха, да и сами шаги Евлампия Максимовича приобрели вдруг странную гулкость, словно не по пыльной улице он шел, а по громыхающему листу кровельного железа.

Неведомые Евлампию Максимовичу августовские со­звездия совершали свой круговорот над его головой. Он поглядел на их суматошную россыпь, но не смог усмот­реть в ней определенного порядка, который, как ему до­подлинно было известно, все же имелся. И единственно томило его то обстоятельство, что комиссия, призванная установить соответствие между небесным порядком и порядком земным, прибыла из губернии, а не из самого Петербурга, на что он втайне рассчитывал. Но все рав­но комиссия явилась, и теперь можно было надеяться на пресечение беззаконий в Нижнетагильских заводах. Ев­лампию Максимовичу представились даже судебные приставы, описывающие неправедно нажитое имущество Сигова, и поручик горной роты Перевозчиков, изламы­вающий над головой Платонова подпиленную шпагу.

Еще раз пройдясь по безмолвной улице, он занял наблюдательный пост в тени ворот напротив платонов­ского дома. Два окна на его фасаде уже давно безжиз­ненно темнели, а в третьем, левом, теплился у окончины огонек свечи. От этого витые волюры лепнины на левой стороне фасада казались прорезаны глубже, чем у дру­гих окон. Когда-то Евлампий Максимович бывал с же­ной в гостях у Платонова. Сейчас он усиленно вспоми­нал расположение комнат, стараясь определить, где мо­гли поселиться прибывшие члены комиссии. Но одно то, что они поселились у Платонова, вызывало бешенство и мешало что-либо припомнить.

Внезапно светлый силуэт просквозил за левым ок­ном. Заколебались занавески, вспугнуто заметался ого­нек свечи. Какой-то человек во всем белом, видно, в рубахе ночной или же в белье, подошел к окну и, вжавшись лбом в стекло, некоторое время глядел на улицу. Черты его лица рассмотреть было трудно. Смутно уга­дывался лишь общий очерк головы, шеи и плеч.

Евлампий Максимович подался вперед из своего ук­рытия, чтобы подробнее запечатлеть в памяти образ человека, который должен был обратить в явь самые сме­лые его мечтания, не исключая мечтаний о судебных приставах и переломленной шпаге. Но в это мгновение человек отступил от окна в глубь комнаты. Свеча погас­ла, и левое окно стало разом темнее двух других.

Евлампий Максимович хотел было отправиться до­лгой, как вдруг приметил в конце улицы две еле разли­чимые фигуры. Через минуту они довольно четко обо­значились в уличном проеме на фоне звездного неба. Го­лову одной фигуры венчала треуголка, а над другой возвышалась какая-то странного вида шапка, при бли­жайшем рассмотрении оказавшаяся камилавкой. «И •точно, поп», — подумал Евлампий Максимович.

В спутнике его он тут же признал Платонова.

У ворот они замедлили шаги, и их приглушенные го­лоса зазвучали совсем близко.

— Итак, завтра в воспитательный дом. Или сперва на ябедника нашего поглядеть хотите?

— Нет уж, сперва к сиротам пожалуем... Вы распо­рядитесь с утра, чтобы им обед поранее подали. Заодно и поглядим, каков у них корм.

— Может, завтрак позднее устроить?

— Да уж чего мудрить-то! Обед, он всей дневной пище голова. Обед и поглядим...

Лязгнула железная щеколда на воротах, и все стих­ло. Уперев трость в землю, Евлампий Максимович воз­дел лицо к звездам, беззвучно шепча свой любимый де­вяносто первый псалом:

— «Внегда прозябоша грешники, яко трава, и пони- коша вси