Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

в де­вичью. Между тем господин Платонов есть депутат ко­миссии нашей с горной стороны.

— Да как же это? —растерялся Евлампий Максимо­вич.— Я же писал про него. Как можно ему сиговские преступления разбирать, когда он Сигову друг и сокорыстник!

— Доказательства! — крикнул Платонов.

— Будут и доказательства, — сказал Евлампий Максимович.— Я человек военный и выражусь по-военному. Младенец надзирательницами точно так содержаться должен, как солдат ружье свое содержит. Потому что и от ружья, и от младенца судьба отечества зависит. А вы то ли видели?

— То и видели, — улыбнулся Васильев.

— Сам Наполеон, —продолжал Евлампий Максимо­вич, пропустив мимо ушей эти слова, — будучи в объя­той пламенем первопрестольной столице нашей, распо­рядился выставить караулы к двум местам — к Успен­скому собору и к воспитательному дому!

Говоря, он обращался больше к Васильеву, ибо с первой минуты угадал в нем человека, виденного нака­нуне за освещенным окном.

— Ты что, голубчик, — возмутился Капусткин.— Уж не антихриста ли примером нам выставляешь?

— Я с Наполеоном на поле брани встречался, — гордо произнес Евлампий Максимович. — У меня от не­го и метина есть. Я ее в судный день вперед выставлю. Вот так, — он выдвинул беспалую ногу. — А прошение мое мне ангелы в руку вложат...

— Успокойтесь, господин Мосцепанов, — сказал Ва­сильев, не садясь сам и не предлагая сесть Евлампию Максимовичу. — Губернатор настолько был опечален вашим прошением, что я, даже принимая во внимание исключительное добросердечие его превосходительства, ехал сюда со стесненной душой. Я ожидал увидеть не­порядки чудовищные, превосходящие представления на­ши о мере злодейства... Но что же?

— Что же? — эхом откликнулся Евлампий Макси­мович.

— Я увидел не только отсутствие непорядка, что са­мо по себе было бы уже отрадно, но, напротив, полный и совершенный порядок. Так что прошение ваше есть не что иное как пошлый извет.

— Да и прежние прошения, видать, таковы же,— добавил Капусткин.

— А решетки из прутьев? — воскликнул Евлампий Максимович. — А рогожки заместо пелен?

— Ничего этого нет.

— Быть того не может!

— Вы никак печалитесь, что все у сирот имеется? — покачал головой Васильев. — Тем самым вы себя и вы­даете. Вам радоваться надо, а вы сокрушаетесь. Вот и очевидна вся пустая злоба ваша.

— А расчеты мои, — неуверенно напомнил Евлампий Максимович. — Вы детишек-то посчитали?

— Чего их считать, —вмешался Капусткин. — Не бараны, поди. Сам и считай. Твоего-то семени там поло­вина будет или поменее?

Евлампий Максимович оторопело уставился на про­тоиерея и вдруг сообразил, куда тот клонит.

— Клевета это. Истинный крест, клевета!

— А коли и так, — поморщился Капусткин. — Ввержешь камень на высоту, он на главу и обратися...

Евлампий Максимович начал понимать происшедшее. Конечно же, Сигов не пожалел денег на то, чтобы пре­вратить избушку воспитательного дома в райские чер­тоги. Но как удалось ему это за один вечер? Евлампий Максимович покосился на Платонова. Тот стоял у печи. Выражение праведного гнева на его лице успело сме­ниться выражением печальной брезгливости — в полном соответствии с течением разговора. И эта натужная гри­маска ясно подсказала Евлампию Максимовичу, кто мог упредить Сигова о прибытии комиссии. Депутат тоже!

— Подстроено это все, — Евлампий Максимович опу­стился на стул. — А вы и поверили.

И тут же, будто невидимая пружина его подбросила, вскочил, уронив стул под ноги протоиерею, кинулся к Платонову, упер конец трости ему в живот:

— Ты, стервец, упредил его? Ты? Отвечай перед все­ми! Перед богом отвечай, — другой рукой, как тогда, на «казенном дворе», Евлампий Максимович рванул ворот рубахи, ища тельник. Нашел, сунул под нос Платоно­ву. — Крест целуй, что не ты!

Платонов попятился к печи:

— Уймись, бесноватый!

— Ага, не хочешь, — Евлампий Максимович подался за отступающим заводским исправником.

— Убьет ведь! — дико заверещала жена Платонова.

А тот охнул и согнулся пополам, хотя Евлампий Мак­симович почти и не давил на набалдашник.

— Не хочешь, бога мать?! — зашептал он.

Ткнул тростью посильнее и сразу же ощутил страш­ный удар в затылок, возле уха. Выпустив трость, Евлам­пий Максимович полетел к печи, лицом в небесную би­рюзу ее изразцов... Через мгновение он открыл глаза и увидел над собой лицо протоиерея Капусткина.

— Уж я не впервой против матернего сквернословия на бой выхожу, — басил протоиерей. — Помню, в семина­рии еще за матерь пречистую вступился. И вот чудо! Бил людей, а совесть не укоряет. И сердце пуще того услаждается...

Евлампий Максимович медленно сел на полу. Из разбитой губы сочилась кровь. Он утер рот тыльем ла­дони, беспомощно подержал руку на весу, а затем, вспомнив, что теперь уже все едино, мазнул ею по печи. Красный след остался на изразцах, словно хвост кро­вавой кометы, сулящей гибель дому сему.

— Бесноватый он, — сказал Платонов. — Теперь ви­дите, что бесноватый?

— Вижу, — отвечал Капусткин с внезапной сурово­стью. — А и ты крест-то мог поцеловать... Или впрямь подстроили вы все! Надобно свидетелей призывать... Слышь? — склонился он к Евлампию Максимовичу. — Что скажешь?

— Не хочет змий оставить пищи, от которой тучне­ет, — сказал Евлампий Максимович.

— А про свидетелей что скажешь? Кого укажешь, того и призовем.

Евлампий Максимович поднялся, взял трость и про­говорил устало:

— Дамеса призовите.

XXVIII

На другой день после обеда поручик горной роты Пе­ревозчиков привел в платоновский особняк Дамеса, ни словом не обмолвившись по дороге о причине явившейся в нем надобности. Завидев членов комиссии, Дамес сра­зу заробел и чуть не с порога понес какую-то околесицу про Екатеринбург, где он будто сроду не бывал.

— Ну, и не много потерял, голубчик, — сказал ему на это Капусткин. — Паршивый городишко. Не в пример Перми хуже.

— Я и в Перми не бывал, — отвечал Дамес. — Я ни­где не бывал. Потому как понимаю: нельзя.

Васильев раздраженно скривился:

— Тебе виднее.

О давней оплошке Дамеса, совершенной им в сто­летнюю годовщину Полтавской баталии, губернский со­ветник ничего не знал. Да и в Горном правлении много лет как все забыли про эту оплошку. Хотя, если бы всплыло что, могли и вспомнить, ибо канцелярская, бу­мажная память, она куда как человеческой длиннее и цепче.

— Идем, братец, — поднялся Васильев.

За ним встали остальные — Сигов тоже тут был, а Платонов снял со спинки стула шпагу с портупеей.

— Да помилуйте, — Дамес качнулся