Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

Губы его обозначали эти слова, а звезды в вышине готовились обозначить на небесном циферблате великую минуту торжества справедливости в Нижнетагильских заводах. Вот-вот должна была наступить эта минута. Уже воздеты на незримых цепях тяжелые гири его, Ев­лампия Максимовича, терзаний. Слышится тихий скре­жет, предвестник скорого боя, и скрипнули уже, повер­нувшись на осях, молоточки — изготовились ударить в невидимые колокольцы.

— «И вознесется, яко единорога, рог мой, и старость моя в елей умастится...»

XXV

По совпадению, странному для подлинной нашей ис­тории, девяносто первый псалом, как я уже сообщал,, более всех других любим был и государем Александром. Павловичем.

С этим псалмом вот как обстояло дело.

В августе 1812 года, в тот вечер, когда государь дол­жен был покинуть столицу и выехать к армии, оканчи­вал он некоторые дела в своем кабинете, разбирая бу­маги перед отъездом. В девятом уже часу он вышел из кабинета и увидел перед собой женщину в темной камзе, концы которой с трогательной простотой крест- накрест завязаны были на талии. Даже в малоосвещенной комнате государь сразу признал в этой женщине графиню Толстую. Почтительно склонив голову, она по­желала ему счастливого пути и подала какую-то бу­магу. Думая, что это не более, чем очередная просьба, он положил бумагу в карман, обещав заняться ею на* досуге, и прошел к ожидавшей его карете. На втором ночлеге он случайно сунул руку в карман и обнаружил эту бумагу. А когда начал читать, понял, что перед ним переписанный от руки девяносто первый псалом. Чтение- это странным образом его успокоило, подарив сон, ка­кого он не знал с самого начала войны. Бывают в жиз­ни такие минуты, когда все прочитанное сразу ложится, на душу, каждое слово применяется к собственной жиз­ни. И бумага, поданная графиней Толстой, как раз при­шлась к такой минуте.

А через четыре года, в Москве, когда он разбирал на рабочем столе всякие книги, одна вдруг упала на пол,, раскрывшись. Он поднял ее, мельком взглянул на рас­крывшуюся страницу и увидел, что книга раскрылась, опять же на девяносто первом псалме. С той поры он выучил его наизусть и ежевечерне читал вместо мо­литвы...

Августовская ночь лежала над великой страной.. И в двух различных ее концах, за тысячи верст друг от друга, два человека повторяли одни и те же слова. А ночь делалась все гуще, и вторник, день Марса, скоро должен был смениться средой, днем Меркурия.

XXVI

В среду вечером, удалившись в отведенную ему ком­нату, Васильев присел к столу, чтобы составить депешу губернатору.

«Ваше Превосходительство, милостивый государь Антон Карлович, — написал он своим убористым, гово­рящим о привычке к бумажному делу почерком. — Счи­таю долгом известить Вас, что, благополучно прибыв на место, я и протоиерей Капусткин подвергли освиде­тельствованию воспитательный дом для подбрасывае­мых младенцев, имея на руках копию с о сем доме про­шения, поданного отставным штабс-капитаном Мосцепановым на высочайшее имя...»

— Ваш, ваш абцуг! — доносился из гостиной бас Капусткина. — С бубен и ходите!

Будучи большим любителем карточной игры, прото­иерей вынудил хозяина и хозяйку перекинуться в ламиш.

Васильева же другие одолевали заботы. Антон Кар­лович так и не открыл окончательно своего о всем деле мнения. Приходилось судить о нем со слов Булгакова, утверждавшего, что губернатор крайне опечален про­никшим в сферы прошением Мосцепанова. Но причины этой печали оставались для Васильева сокрыты. Был ли губернатор расстроен известностью графа Кочубея о непорядках в губернии или самой возможностью та­ких непорядков? Или досадным показалось Антону Кар­ловичу то, что прошение Мосцепанова, миновав перм­скую канцелярию, сразу полетело в столичные? А мо­жет, печаль эта происходила от необходимости что-то делать и куда-то писать, чего губернатор пуще огня боялся?

— Вы в карты глядите! — негодовал за стеной Капусткин, не отягощенный подобными сомнениями. — Что же вы делаете-то, сударыня!

Но в любом случае Васильев понимал одно: его се­годняшняя депеша и последующий отчет должны раз­веять печаль Антона Карловича, каково бы ни было ее происхождение. Образ губернского советника Василь­ева, сам по себе не способный вызвать приятное рас­положение духа по причине тщедушного сложения, ча­хоточных щек и покрытого вечной испариной лба, его образ должен был быть отныне прочно связан у Антона Карловича с самыми радужными воспоминаниями.

И пока для этого имелись все основания.

«...Как и указывал мне господин берг-инспектор Булгаков, — продолжал Васильев свою депешу, — сие прошение ни на чем не основано, кроме как на пустых и вредных фантазиях просителя, исполненного ненависти к здешнему начальству. Мы застали младенцев покоя­щимися в превосходных люльках, на которых с нема­лым изяществом вырезан вензель Н. Н. Демидова — в знак уважения к милосердному попечению его о нес­частных сиротах. Приставленные надзирательницы име­ют вид самый скромный. Для них введено здешним за­водским правлением форменное платье, состоящее из камлотового, синего цвету сарафана и кокошника с вы­соким очельем, на котором также имеется вензель гос­подина владельца, вышитый стеклярусом. Это нагляд­но показует все тщание, направленное на соблюдение младенцев и простирающееся даже до таких видимых малостей. Кстати сказать, дом этот предназначен не только для сущих младенцев, но и для детей постарше, кои лишь в возрасте шести-семи лет определяются в примерные семьи для дальнейшего воспитания. Единст­венно, в чем можно, пожалуй, упрекнуть здешнее на­чальство, это малые размеры самого здания. Однако такой упрек ныне должен быть почтен уже излишним, поскольку управляющий Сигов, человек весьма достой­ный, показал нам чертеж будущего здания воспитатель­ного дому, где на каждые пять душ сирот положена бу­дет отдельная комната...»

Капусткин всем увиденным остался очень доволен. Васильеву же показались подозрительны не только малые размеры воспитательного дома. Уж слишком но­вы были у младенцев люльки, и слишком явственно исто­чали они запах свежего дерева. Да и сарафаны надзи­рательниц ничуть не залоснились под грудью, в том месте, где прижимает обыкновенно женщина баюкае­мого младенца. А сами младенцы вид имели весьма заморенный. Все это Васильев отметил про себя, но пи­сать не стал. Ни к чему были Антону Карловичу такие подробности.

«...B воспитательном доме, — писал он, — царят чис­тота и порядок. Пища у детей постарше отменного ка­чества. В день нашего посещения им подана была уши­ца, каша со стерлядьми и квас с изюмом. На вопрос же мой, всегда ли у сирот бывает такая пища, управляю-

щий Сигов честно отвечал, что такой обед изготовлен в честь нашего приезда, а в другие дни избирают рыбку подешевле. Кроме того, к младенцам приставлена одна из прибывших сюда недавно коров тирольской породы. Отведав ее молока, я осмелюсь утверждать, что подоб­ное молоко и в Перми редкость —