Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

оставивших надежды чиновников, у кого об­стоятельства вознесения Антона Карловича Криднера вызывали самый пристальный интерес. Включить его в состав комиссии предложил Булгаков. Перед этим он внушил юному честолюбцу, что при определенном рас­смотрении дела упомянутые надежды могут пустить прочные корни в почву губернаторской к нему благо­дарности.

Протоиерей Капусткин был подсказан Антону Кар­ловичу губернским прокурором. Баранов не без осно­ваний полагал, что невысокие нравственные качества Мосцепанова, в частности сожительство его с недавней вдовой тамошнего учителя, о чем сообщали Сигов с Пла­тоновым, отвратят протоиерея от ябедника. Это тем бо­лее казалось вероятным, что Капусткин прославлен был среди паствы человеком строгого нрава и истинно се­минарской простоты. Недаром золотой потир, поднесен­ный ему на пасху женой заводчика Яковлева, он принял с почтением едва ли большим, чем принял бы чашку земляники.

Однако нужен был еще и депутат с горной стороны, как Капусткин был депутатом с духовной. Опять же по настоянию Булгакова третьим членом комиссии Антон Карлович утвердил исправника Нижнетагильских заво­дов Платонова. Такой выбор избавлял Горное правление от расходования лишних денег на прогоны, давая в то же время твердую гарантию рассмотрения всего дела под должным градусом. Антон Карлович пытался было возражать в том смысле, что имя Платонова упоминается в последнем прошении тагильского штабс-капитана. Но Булгаков и Баранов отмели это возражение.

— На решение комиссии он все равно не сможет по­влиять, так как один против двоих будет, — сказал берг- инспектор.

— А в бумагах мы его после Плутоновым запи­шем,— добавил губернский прокурор. — Никто и не при­дерется.

И тут же испугался, заметив, как дернулось при этих словах веко у Антона Карловича. Такие слова могли быть приняты за дерзкий намек.

Но Антон Карлович ничего не сказал, с предложен­ным согласился, и уведомление о назначении было от­правлено Платонову за два дня до отбытия из Перми остальных членов комиссии.

Итак, все решилось скоро и разумно.

Возможно, однако, что составление комиссии попроизволочилось бы, знай Антон Карлович об одном нема­ловажном обстоятельстве. А именно о том, что полу­ченное им предписание было одним из последних пред­приятий графа Кочубея на должности министра внут­ренних дел. 28 июля 1823 года место его занял барок Бальтазар Бальтазарович Кампенгаузен, бывший госу­дарственный контролер, креатура всемогущего Арак­чеева.

Но Антон Карлович узнал про это лишь тогда, когда возок, грузно осевший под протоиереем Капусткиным, катился уже на восток, быстро удаляясь от столицы губернии, В отличие от. чахлого губернского советника,, протоиерей обладал наружностью весьма представитель­ной. В силу этого сиденье возка образовало явный пе­рекос в его сторону, создававший Васильеву немалое неудобство и никак не способствовавший душевному единению членов комиссии.

Нужно сказать, что оба они не обладали провидче­скими дарованиями чиновницы Соломирской или баро­нессы Юлии Крюднер. Потому возок катился по тракту со всей возможной скоростью. Между тем, если бы Ва­сильев и Капусткин знали о том, что случится в бли­жайшее время с новоиспеченным министром внутренних дел, они, может, поостереглись бы такой суматошной езды.

Дело в том, что преемник графа Кочубея недолга наслаждался тяготами своей новой должности. Ровна через месяц после назначения барона Кампенгаузена министром внутренних дел его коляска перевернулась, налетев на тумбу вблизи Царскосельского лицея, и ба­рон выпал на землю к вящему удовольствию жестоко­сердых по молодости лет лицеистов. А поскольку был он человек тощий, по свидетельству современников — «точно хрустальной», то и должен был разбиться вдре­безги.

10 сентября того же года барон скончался, так и не успев осенить нашего героя воздушным крылом дер­жавного попечения. А еще за две недели до его кончи­ны, предугадать которую можно было и без дарований Соломирской или Юлии Крюднер, министром внутрен­них дел стал почтенный старец Василий Сергеевич Лан­ской. И в этих бурях, потрясших министерство, прочно оказалось забыто прошение безвестного штабс-капита­на, к тому же отставного, как если бы его и вовсе не существовало.

Но Васильев и Капусткин, повторяю, никоим обра­зом не могли всего этого предугадать. Они сидели в от­крытом возке, глотали дорожную пыль и, наблюдая проносящийся мимо суровый уральский пейзаж, беседо­вали про библейское общество, ярым противником кото­рого был Капусткин.

— Нет, — говорил он, — я перевода священного пи­сания не то что одобрить, а и понять не могу. Это все англичане стараются. Сами посудите. Почему «верую во единого бога» непонятно, а «верю в одного бога» — по­нятно? Ну, не смешно ли?

Васильев, зная о приверженности Антона Карловича идее библейского общества, отвечал уклончиво. Но ко­гда протоиерей высказал мысль о том, что и сам гу­бернатор причастен к этим английским козням, Василь­ев не выдержал.

— Библия, — сказал он строго, — вот книга, которая лежит в основе величия Британии!

Капусткин помолчал немного и проговорил примирительно:

— А порядочный, по всему видать, негодяй этот Мосцепанов!

Но Васильев его не услышал. Приметив у околицы бабу с кринкою в руках, он велел кучеру остановить лошадей. В кринке и точно оказалось молоко, до кото­рого губернский советник был большим охотником. Он вручил бабе пятак, поднес кринку ко рту, пригубил и поморщился:

— Горчит молочко-то!

— Да полынь, полынь жрет проклятая! — объяснила баба. — И что за тварь такая. Жрет и жрет эту полынь. Другим коровам горько, а моей в самый раз.

— Вот и с Мосцепановым тако же, — вступил в раз­говор протоиерей. — Другим горько, а ему сахару слаще...

Дорогою он вообще не упускал случая обратить вни­мание своего спутника на соответствие между явления­ми природы и вышними начертаниями. Заметив, к при­меру, сидящего на сосне дятла, говорил: «Гляньте-ка, где птица дерево долбит. Где помягче. И дьявол тако же. Налезет в человеке небрежение поста и молитвы, внидет и угнездится...»

Васильев осушил кринку в несколько глотков, с каж­дым из которых кадык на худой его шее подкатывал чуть не к самому подбородку.

— Тут коров давеча прогоняли, — трещала между тем словоохотливая бабенка. — Немецкой, сказывают, породы. Вот уж молочко у них! Так и тает во рту, ровно сливки...

— Туда гнали? — Васильев указал рукою на восток.

Баба кивнула.

Губернский советник ткнул кучера в спину и тоном полководца, обещающего своим солдатам бессмертную славу, произнес:

— Догонишь, три целковых!

XXI

Кучеру, везшему членов комиссии, так и не суж­дено было получить три целковых. Уже под вечер этого дня четырнадцать быков и коров тирольской породы вздымали пыль на ближних подступах к Нижнетагиль­ским заводам.

Это известие распространилось быстро, и толпы на­роду повалили на улицы. Здесь были мужики, бабы и детишки; иссушенные горной работой рудничные люди и молотобойцы, узнаваемые по степенной походке; при­казчики и уставщики,