Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

Когда эта сделка была полностью завершена, я стал раздумывать о том, как замаскироваться настолько надежно, чтобы никто не смог заметить даже малейшего сходства с прежним Фабио Романи ни в моем виде, ни в голосе, ни в манерах. Я всегда носил усы, которые поседели вместе с моими волосами. Теперь я отпустил бороду, которая тоже оказалась белой. Но в контрасте с этими возрастными признаками мое лицо снова начало поправляться и помолодело; мои глаза, всегда большие и темные, вновь обрели былой блеск и несколько бунтарский взгляд, который, как мне казалось, мог выдать меня тем, кто знал меня до смерти. Да, они выражали то, что должно было быть забыто и о чем нужно молчать. Что же мне было делать с этими моими предательским глазами?

Я подумал и скоро принял решение. Не было ничего проще, чем симулировать плохое зрение – зрение человека, ослепленного жарой и ярким светом южного солнца – я буду носить очки с затемненными стеклами. И я купил их, как только эта идея пришла мне в голову, и в одиночестве в своей комнате перед зеркалом я проверил их эффект. Я остался доволен: они прекрасно выполняли свою задачу. В очках, с белыми волосами и бородой я выглядел, как неплохо сохранившийся пятидесятилетний мужчина, чьим единственным физическим недостатком было плохое зрение.

Следующим пунктом моего преображения был голос. Я обладал от природы особенно мягким голосом и быстрым, но все же четким выговором, и подобно всем итальянцам у меня была привычка сопровождать слова выразительной жестикуляцией. Я принялся тренироваться, словно актер перед выдающейся ролью. Я выработал резкие интонации и говорил теперь неторопливо и неприветливо, иногда с несколько злым сарказмом, тщательно избегая малейших движений рук или головы во время речи.

Это давалось мне чрезвычайно трудно и тренировки заняли кучу времени. В качестве модели для подражания я использовал одного англичанина средних лет, который остановился в том же самом отеле и чья накрахмаленная флегматичность не расслаблялась ни на минуту.

Он был человеком-айсбергом крайне значительного вида с оттенком почтенной мрачности, которая свойственна всем британцам, пребывающим в чужой стране. Я скопировал его манеры максимально достоверно: я держал рот на замке с тем же оттенком страха прослыть непосвященным упрямцем; я ходил с такой же прямой спиной; я рассматривал пейзажи с тем же превосходным презрением. Я понял, что преуспел в своих упражнениях, когда подслушал слова официанта обо мне, обращенные к его другу: «Белый медведь!».

Я сделал и еще кое-что. Я написал учтивую записку главному редактору самой популярной газеты, выходившей в Неаполе, – газеты, которую, как я знал, всегда читали на Вилле Романи – и, приложив пятьдесят франков, попросил добавить лично для меня одну статью в следующий выпуск. Эта статья заключалось в общих чертах в следующем:

«Синьор граф Чезаре Олива, благородный дворянин, проживший многие годы за границей, как нам стало известно, только что возвратился назад, унаследовав сказочное богатство, и в скором времени собирается прибыть в Неаполь, где и намеревается поселиться в будущем. Лидеры здешнего общества будут, несомненно, приветствовать с энтузиазмом столь выдающееся прибавление к блестящим кругам, на кои распространяется их влияние».

Редактор пошел мне навстречу и поместил в газету то, что я ему отправил слово в слово. Он послал мне экземпляр газеты с этой статьей и «тысячу самых добрых пожеланий», но скромно умолчал о пятидесяти франках, так что я уверен, что он с невыразимой радостью их прикарманил. Пошли я ему в два раза больше, и он провозгласил бы меня королем или тайным императором. Редакторы газет претендуют на звание благородных мужчин; возможно, так оно и есть в Англии, но в Италии они готовы на все ради денег. Бедняги! Как можно винить их, учитывая то, как мало они зарабатывают своими ограниченными тиражами! Фактически я вовсе не уверен, что хоть кто-то из редакторов английских газет был способен принять взятку, если только очень большую и предложенную с должной деликатностью. Есть, конечно, один или два журнала в Лондоне, которые не отказались бы опубликовать малозначительную плохо написанную статью, если им за это уплатят тысячу фунтов вперед.

В последний день моего пребывания в Палермо я сидел, откинувшись на мягком кресле у окна курительной комнаты отеля, наблюдая за мерцающими водами залива. Было почти восемь часов вечера, и хотя великолепные цвета заката все еще держались на небе, но с моря уже задувал прохладный бриз, предупреждая о близившейся морозной ночи. Характер, в роль которого я вжился, а именно, несколько резкого и циничного человека, который повидал жизнь и не любил ее, постепенно с ежечасной практикой стал почти второй моей натурой. Я уже действительно начинал испытывать некоторые затруднения при попытке вернуться к легкому беспечному состоянию моей прошлой личности.

Я познавал искусство быть грубым до тех пор, пока я действительно не стал груб. Мне предстояло сыграть главную роль в драматическом спектакле, и я прекрасно заучил свою часть сценария. Я сидел, тихонько пыхтя сигарой и ни о чем конкретном не думая, потому что я покончил со всеми раздумьями, как только мои планы стали продвигаться вперед, и всю свою энергию я теперь устремил исключительно на действия. Внезапно меня удивил громкий нарастающий шум от криков большой толпы, бегущей вперед, как расплескивающийся поток. Я высунулся из окна, но ничего не увидел и лишь гадал о том, что же мог означать этот гул, когда взволнованный официант распахнул дверь курительной и объявил, затаив дыхание:

«Кармело Нери, синьор! Кармело Нери! Его взяли, беднягу! Они наконец-то взяли его!»

Хоть я и был также взволнован этим событием, как и официант, но все же я не мог показать своего интереса. Я ни на секунду не забывал о том характере, который изображал, поэтому, медленно достав сигару изо рта, я просто сказал:

«Они схватили великого мошенника. Мои поздравления Властям! Где же этот парень?»

«На главной площади! – мальчишка нетерпеливо повернулся. – Если синьор прогуляется за поворот, то увидит Кармело, связанного и закованного. Да помилует его Бог! Толпа народа вокруг жужжит, словно улей! Я тоже пойду туда – не могу пропустить зрелище на тысячу франков!»

И он убежал, предвосхищая созерцание бандита, словно ребенок, идущий на свою первую ярмарку. Я надел свою шляпу и спокойно зашагал к сцене всеобщего волнения. Передо мной предстала довольно живописная картина. Площадь представляла собой черное море нетерпеливых голов и беспокойно жестикулирующих фигур, а центр этой волнующейся, бормочущей толпы был занят небольшой группой расставленных жандармов с обнаженными мечами, блестящими в бледном вечернем свете, при этом и люди, и лошади были неподвижны, как бронзовые статуи. Они остановились напротив главного участка Карабиньери, где старший офицер спешился, чтобы сделать официальный доклад касательно подробностей поимки, прежде чем последует судебный процесс.

Между этими вооруженными бдительными стражами находился печально известный Нери с ногами, привязанными к крепкому мулу, и руками, туго связанными за спиной и закованными в цепи, столь же темный и жестокий, как горная гроза. Его голова была непокрыта, густые волосы, длинные и неопрятные, свисали спутанными лохмотьями на плечи, его тяжелые большие усы и борода были столь черными и густыми, что почти скрывали грубые и неуступчивые черты его лица. Я мог видеть тигриный блеск его острых белых зубов, когда он кусал и грыз нижнюю губу в бессильной ярости и отчаянии, а его глаза, как пляшущий огонь, сверкали яростной свирепостью из-под косматых бровей. Он весь был огромным тяжелым человеком, широким и мускулистым. Его две руки, связанные и закованные за спиной, были похожи на огромные молотки, способные свалить человека замертво с одного удара. Весь его вид в целом казался отталкивающим и ужасным, ни капли раскаяния в нем не наблюдалось, и даже его кажущаяся сила духа на деле была простой бравадой, показной храбростью, которую первая же неделя каторжных работ выжмет из него так же легко, как выжимается сок из зрелой виноградины. Нери носил неописуемый костюм из многоцветной ткани, собранной в складки, которые вызвали бы восхищение любого художника. Его небрежно опоясывал искрящийся алый пояс. Его мускулистые руки были голы до плеча, расстегнутый жилет демонстрировал сильную загорелую шею и грудь, вздымавшуюся со скрытым гневом и страхом, бушевавшим внутри. Его темную мрачную фигуру отметил любопытный световой эффект небес: проплывала длинная широкая полоса темно-красных облаков, как будто бог солнца пролил вниз кубок рубинового вина да так и оставил его струиться вдоль гладкой синей поверхности пола. Глубокие отсветы горели красным светом на нетерпеливых человеческих лицах, заполнивших все вокруг и повернутых с удивлением и болезненным восхищением в сторону печально известного убийцы и вора, чье имя годами наводило ужас на всю Сицилию. Я протискивался через толпу, чтобы лучше все видеть, и в это время внезапное дикое движение связанного Нери заставило жандармов скрестить мечи перед его глазами в знак предупреждения. Бандит хрипло засмеялся.