Суд над победителем - Олег Курылев

Генерал Ангело Мюллер, находившийся 26 ноября в лагере Бакамо, наблюдая за всеобщим ликованием, готов был покончить с собой от стыда и отчаяния. Он знал, что никакого пересмотра не будет и что отсрочка связана с требованием шведского Красного Креста привести в надлежащий вид трюмы на русской «Кубани». Он был почти уверен, что надежда проживет не более трех дней. Так оно и случилось.

В пять утра 29 ноября в ночное небо над Ринкабю взлетела красная сигнальная ракета. Тут же ожил центральный лагерный репродуктор, объявивший всеобщее построение. На главный плац, дополнительно освещенный несколькими зенитными прожекторами, щурясь, выходили восемьсот человек, которым еще несколько часов назад стало понятно, что все они обречены. Ровно в полночь отряды полицейских провели в лагере изъятие лопат, топоров и прочего инструмента. Это, конечно, не осталось незамеченным, а, когда полицейские увезли все, что смогли найти, кто-то из охранников открыто сказал: «Вас передают».

Им объявили, что в 12-00 первая партия из четырехсот человек должна будет завершить погрузку на автотранспорт и выехать из Ринкабю, а в 18-00 лагерь должна будет покинуть вторая партия. Всех их доставят на ближайшую железнодорожную станцию, посадят в вагоны и отвезут в порт города Треллеборга. Там вместе с доставленными из других лагерей интернированных передадут на русский теплоход. От имени шведского Красного Креста немцев просили соблюдать порядок, после чего зачитали номера отрядов первой и второй партий. Репродуктор смолк, прожекторы погасли. В наступившем полумраке висевшая низко над горизонтом полная желто-оранжевая луна была воспринята многими как взирающее на них око смеющегося дьявола.

В 9 часов к центральным воротам лагеря подъехали автобусы и грузовики с кузовами, крытыми тентами. Из них на землю посыпались десятки полицейских в черных касках и длинных черно-синих шинелях, перепоясанных ремнями и портупеями. Все они были вооружены короткоствольными автоматами и дубинками. По всему периметру вокруг лагеря выставили солдат. По репродукторам поступила команда строиться первой партии интернированных, отмечаться у стола регистрации, после чего выходить за территорию и занимать места в автобусах. Однако выяснилось, что многие интернированные не желают делать ни того, ни другого, ни третьего.

Часть из них просто разбежалась по лагерю кто куда. Они прятались на чердаках, зарывали друг друга в кучи угля возле котельной, закладывали дровами, отрывали доски пола в бараках и прятались под ними. Кто-то догадался залезть под перевернутую железную бочку, несколько человек спрятались в лазарете в куче подготовленного к стирке хлама, некоторые просто баррикадировались в подсобных помещениях, а человек тридцать забрались в так и не законченный подземный тоннель, рискуя там погибнуть под обвалом. Полицейские с помощью собак постепенно находили их всех. Одних они вели под руки; других, взяв вчетвером за руки и за ноги, несли как безжизненные тела, со свисающими до самой земли головами; третьих волокли к машинам, схватив только за руки. Влекомые шведами, немцы хватались друг за друга, за врытые в землю скамейки, за кусты и деревья и даже за колючую проволоку. Со всех сторон неслись вопли, стоны и проклятия арестантов, смешанные с криками и командами полицейских и солдат. В таких условиях никакой список соблюсти было нельзя, поэтому хватать стали всех, кто попадался под руку.

Другая, более организованная часть, насчитывавшая не менее двухсот человек, решила создать нечто вроде пехотного каре. Они построились в шеренги, и каждый, расшнуровав ботинки, связал свои шнурки со шнурками соседа справа и соседа слева. Примерно так же поступили и с брючными ремнями. Образовалось несколько отдельных цепей человек по двадцать-тридцать в каждой с людьми в качестве звеньев. Отрезками припрятанных веревок и кусками проволоки, которые вместе с топорами, ножами и прочими опасными предметами шведы пытались изъять накануне, немцы связали первую шеренгу со второй, вторую с третьей и так далее, пропустив их через поясные шлевки на брюках и бриджах. Когда появилась полиция, вся эта масса мужчин переплелась согнутыми в локтях руками — каждый с соседом слева и справа, сцепив кисти рук на уровне живота. Вырвать человека из этой массы, не применив ножи и кинжалы для разрезания шнурков и веревок, казалось почти невозможным. Но применять ножи было как раз нельзя из-за опасности нанести в образовавшейся свалке ранения как самим арестантам, так и полицейским. Сдавать же интернированных советской стороне следовало под надзором инспекторов Международного Комитета Красного Креста, а значит, хотя бы внешне неповрежденными.

Поняв, что просто так эту массу тел не разъединить, полицейские, сложив предварительно оружие в караульном бараке, стали просто валить немцев на землю, орудуя кулаками и дубинками. Одни хватались за связанные шнурки ботинок и тянули их на себя, лишая людей опоры. Другие с силой толкали первую шеренгу в грудь. Падая, арестанты увлекали своих соседей, и скоро вся их толпа оказалась поваленной, хотя и продолжала частично держать сцепку руками. Расшнурованная обувь легко слетала с их ног вместе с носками. Сорванные ботинки полицейские парными связками отшвыривали в сторону и принимались за поясные ремни. Через несколько минут первых вырванных немцев, кого без куртки и рубахи, кого без штанов, а иных и полностью раздетыми, волокли к машинам. Выбившихся из сил полицейских заменяли свежими. Через полчаса все двести человек были один за другим вырваны из общей связки и растащены по автобусам, где каждого пристегивали к спинке сиденья наручниками. Следом без разбора зашвыривали сорванную одежду и обувь.

Третья часть интернированных резала себе вены стеклом, полосовала животы, дробила ступни тяжелыми камнями. В петле на собственном ремне был обнаружен автор хвалебной оды. Раненых связывали и уносили на носилках в заранее приготовленный санитарный автобус или в лагерный лазарет. Трупы «Руже де Лиля» и еще пятерых повесившихся завернули в одеяла и погрузили в один из фургонов.

Но все же большинство было таких, кто не сопротивлялся. Они либо понимали бессмысленность сопротивления; либо надеялись, что активность других и чужая кровь помогут и им; либо считали ужасы русского плена сильно преувеличенными немецкой пропагандой конца войны. Они покорно выстраивались в очередь у стола регистрации, отмечались и шли к указанному полицейским офицером автобусу. Среди этих последних был, разумеется, и Алекс Шеллен.

За пару часов до этого он тщательно побрился, затем извлек из своей мундирной сумки белую рубашку, теплую английскую куртку, черные брюки. Быстро обрядившись во все это и спрятав в кармане приобретенный им несколько дней назад черный галстук, он надел сверху свои парусиновые штаны и штормовку, предварительно обмотав шею теплым платком. Свой ваффенрок с наградами Алекс спрятал в щель под бараком. В мундирной сумке у него лежали завернутые в тряпицу модные гражданские туфли, которые он еще в сентябре выменял у одного из охранников на свои теплые летные сапоги.

30 ноября в течение нескольких часов маневровые паровозы, пыхтя и посвистывая, вкатывали вагоны с «туристами», как неофициально называли интернированных немцев чиновники шведского МИДа, прямо на грузовую пристань Треллеборга. Пространство вокруг было плотно оцеплено войсками и полицией, свезенной сюда со всех ленов южной Швеции. Несмотря на позднюю осень, день выдался достаточно теплым. Процедура передачи обещала затянуться на долгие часы, и сотни немцев уселись прямо на бетон пристани, подложив под себя кто одеяло, кто шинель. Три тысячи человек с тоской поглядывали на высокий борт теплохода и отворачивались. Где тот король, которого они славили всего три дня назад, и где тот Бог, который, если верить надписям на пряжках их поясных ремней, всегда был с ними.

Сразу по прибытии первой партии интернированных началась их передача. Здесь уже не было того сопротивления, что в лагерях; немцы, сломленные за последние дни морально и ослабленные бесполезной предшествующей голодовкой, осознали его бессмысленность, смирившись с неизбежным. Но и тут, чтобы только досадить шведам, время от времени возникали сцепки согнутыми в локтях руками. Стиснув зубы, немцы упирались, не произнося ни слова. Уже поднаторевшие в своем деле полицейские вдвоем или втроем отрывали очередного сопротивляющегося от живой «изгороди», нещадно колашматя по его рукам дубинками. Один из немцев при всех сорвал с себя куртку вместе с рубахой и полоснул припрятанным ножом сначала по своей руке, потом по животу. Другой возле самого трапа, ведущего на борт советского теплохода, вырвался и бросился в воду, в узкую щель между высоким бортом теплохода и бетоном причальной стенки. Некоторым приходилось заламывать руки за спину, высоко их задирать и на полусогнутых ногах, в такой унизительно-беспомощной позе вести по сходням на борт «Кубани». Но все это не носило массового характера. Большинство были покорны, и, когда подходила их очередь, они не доставляли хлопот.