Суд над победителем - Олег Курылев

— Подождите, сэр, но вы хоть что-нибудь уже выяснили?

— Разумеется. Мы не сидим без дела и знаем уже достаточно много о жизни флаинг-офицера Алекса Шеллена до 13 февраля сего года. Остается восполнить пробел от этой даты до сегодняшнего дня. Сегодня у нас, — майор взглянул на наручные часы, — уже третье декабря.

Он встал и медленно прошел к двери.

— Скажите, Шеллен, а вам известно о смерти вашего отца?

Сердце Алекса сжалось. Он застыл, не в силах спросить «Когда?».

— 20 февраля от сердечного приступа, — сказал майор. — Мне искренне жаль.

Он ушел. Алекс долго сидел без движения, первое время даже не пытаясь осмыслить услышанное. Просто в его памяти один за другим всплывали образы отца, и Алекс понимал, что они, эти образы, — все, что осталось от Николаса Шеллена. Бесплотные воспоминания, фантомы памяти, которым не задашь вопрос и у которых не попросишь прощения. Потом он долго ходил по камере, беспрестанно массируя лицо ладонью правой руки. Его переживания в плену о том, как отец отнесется к тем или иным известиям о сыне, его идиотские письма из Швеции в никуда — все это разом стало таким пустым и бессмысленным. Что может быть противоестественнее писем человеку, которого нет?

20 февраля. Вероятно, в тот день отец услышал очередной выпуск радиопередачи «Вызывает Германия». Он регулярно слушал эту волну и не перестал этого делать даже тогда, когда, по мнению окружающих, сообщения Би-би-си стали намного правдивее. Возможно, в тот день Уильям Джойс поведал британцам об очередном преступлении «мясника» Харриса, в красках описав гибель Дрездена. Это и убило Николаса Шеллена, у которого после смерти жены в Германии остались две надежды и одновременно два страха — старший сын и родной город. И неизвестно, какая из этих надежд была желаннее и какой из этих страхов угнетал его больше.

Наутро Алекс снова исписал несколько листов бумаги, стараясь ничем не противоречить своим предыдущим показаниям. Он по-прежнему старательно обходил все связанное с братом Эйтелем, сочинив, что в Хемнице его старый товарищ по имени Ульрих помог ему достать документы некоего лейтенанта Эрвина Кёне — летчика-истребителя. Лейтенант люфтваффе Эрвин Кёне действительно существовал и сидел в лагере Ринкабю, а 29 ноября шведские полицейские нашли его мертвым в веревочной петле, свободный конец которой был привязан к спинке его собственной койки. Алекс сам видел, как несли завернутое в одеяло тело и как кто-то из шведов на вопрос «Кто это?» ответил: «Лейтенант Эрвин Кёне». Он знал этого худосочного парня, молчуна, мало с кем общавшегося (что тоже на руку), у которого, как говорили, в Кёльне погибли все родственники. Таким образом, в настоящее время этого человека не существовало в списках живых и можно было надеяться, что его имя послужит надежным прикрытием Шеллену взамен ненавистного имени Генриха фон Плауена. Но он недооценил охочих до всякой мелочи ищеек из МИ-5.

— Надеюсь, сэр, что на этот раз моя писанина вас устроит? — спросил Алекс майора на очередном собеседовании. — Подробнее уже некуда. Знал бы заранее, вел бы дневник.

— Нет-нет, мистер Шеллен, если все, что вы пишете, правда, через пару дней вам выдадут временное удостоверение личности, с которым вы сможете ехать в Англию. Там получите паспорт, восстановитесь в рядах РАФ, сможете получить соответствующую компенсацию. Только прежде нам необходимо уточнить несколько деталей. Готовы?… Отлично! Итак, 10 апреля вы под именем лейтенанта Эрвина Кёне в составе 4-й эскадрильи 51-й эскадры стартуете с острова Узедом, а уже 11-го оказываетесь в лагере Линген на острове Готланд.

Алекс кивнул. В интонации майора он уловил некое предвкушение, словно тот знал нечто, чего не знал Шеллен, и это нечто сейчас разрушит всю его легенду. Ему стало немного не по себе.

— А как вы объясните, что в лагерных списках Лингена имя Эрвина Кёне не значится? Оно появляется только в списках лагеря Ринкабю. Вас что, забыли зарегистрировать? Но тогда каким образом вы получали денежные выплаты, о которых сами же упоминаете?

Ах вот оно что! Примелькавшийся ему за три проведенных в Ринкабю месяца малохольный Кёне, оказывается, прибыл туда из другого места. Как он мог этого не учесть?

— Возможно, какая-то путаница, — промямлил Алекс. — Столько народу…

— Путаница, говорите, — майор недобро прищурился, и Алекс почувствовал себя уличенным в постыдном списывании школяром под взглядом сурового штудиенрата. — Это в денежной-то ведомости, в которой вы должны были расписаться не менее девяти раз? Впрочем, возможно. Все бывает. Но в Ринкабю вы разве не заметили, что у вас есть двойник?

— Какой двойник?

— Ну как же, буквально вслед за вами туда был этапирован второй лейтенант Эрвин Кёне. Его привезли из маленького лагеря Рамселе, о котором вы, верно, и не слыхали. Расписываясь в денежных ведомостях там, вы не могли не заметить, что рядом с вашей графой находится ваш полный тезка. Вас — офицеров — наверняка не раз собирал старший офицер или генерал Мюллер. Уж там-то вы должны были столкнуться с ним нос к носу.

— Ничего такого не было, — пробормотал Алекс.

— Допустим и это, — майор был покладист, значит, в его загашнике имелось еще что-то. — Предположим, что шведы опять напутали и вы — лейтенант Кёне — были в лагере Ринкабю один в своем роде. — Майор сделал паузу. — Ну что, примем это за аксиому?… Тогда скажите, кого 29 ноября шведы вытащили из петли и на следующий день предъявили инспекторам Международного Комитета в виде трупа? Опять скажете ошибка, недосмотр? Нет, мистер Шеллен, вот тут я уже категорически не соглашусь. Подобные случаи расследуются очень тщательно. Пальцы трупа наверняка сверили с отпечатками в его регистрационной карте, и, я уверен, — они полностью совпали. Впрочем, мы послали запрос и скоро получим копию протокола.

Алекс молчал. Он понимал, что столь серьезный подход к установлению его личности ничего хорошего не сулит. Подозревая лишь априори, то есть еще не имея против него никакого компромата, МИ-5 за одни сутки уличила его во лжи. Теперь уж они вцепятся мертвой хваткой.

— Я ставлю перед вами прямой вопрос, — выдержав паузу и без тени суровости в голосе, снова заговорил майор, — под каким именем вы попали к шведам, и почему пытались его скрыть?

— Под именем Генриха XXVI Реусс фон Плауена, лейтенанта ВВС, — тихо сказал Шеллен.

Майор явно не ожидал такого ответа.

— Положим, что так. Но вы ответили лишь на первую половину вопроса.

Алекс молчал.

— Вы совершили убийство? — стал допытываться майор. — Ну же, признайтесь! Если, добывая документы, вы убили немецкого офицера, то, безусловно, стали преступником. Но у вас наверняка были смягчающие обстоятельства, не так ли? Ну же, Шеллен! Война давно окончена, и ситуация кардинально изменилась. Вам нечего бояться.

Майор явно лукавил. Он понимал, что сидевший перед ним Алекс Шеллен не стал бы скрывать убийство немца, подпадавшее согласно Конвенции под категорию военного преступления. Как не скрывают подобных деяний сейчас члены французского Сопротивления, греческие партизаны и вообще все, для кого Конвенция о правилах ведения войны могла бы стать обвинительным кодексом, но никогда им не станет. Нет, майор просто хотел дать своему подследственному надежду, расслабить его, вывести из состояния ступора, в которое он впал после неожиданного разоблачения, а потом снова заняться ловлей, которую любил в своей, часто рутинной, работе более всего остального.

— Нет, я не убивал этого человека. Я вообще его никогда не видел.

«Интересно, скольких людей я убил на этой войне? — вдруг подумалось Алексу. — Лично я, своими руками?» Вот так, глаза в глаза, он не убил никого. Он ни в кого не выстрелил из пистолета или винтовки, никого не проткнул штыком. В обоих случаях, когда падали сбитые им самолеты, он видел раскрывшиеся купола парашютов, и только два самолета, сбитые им в паре и в тройке, по всей видимости, взорвались и сгорели вместе со своими пилотами.

— Тогда что вы скрываете? — продолжил свои увещевания майор. — Может быть, вы совершили уголовное преступление в Швеции? Это, конечно, другое дело, но все равно вам лучше признаться. Мы ведь и так узнаем. Что бы там ни было, но вы наш офицер, проливавший кровь за короля и народ Британии, и это будет обязательно учтено.

— В Швеции?… В Швеции я однажды убил несколько ос, сэр, — продолжая думать о своем, медленно произнес Алекс. — Отправьте меня обратно в камеру, я готов написать правду.

И он написал. На двадцати двух листах он написал все, и даже про ту газету со своей фотографией. Он понимал, что каждая новая строка в его признаниях — это еще один камень на весах британской богини правосудия, причем на той их чаше, которая, опускаясь, поднимает руку с ее карающим мечом. Кто и что сможет положить в противовес на другую чашу? Пожалуй, что никто и ничего. И все же он продолжал писать, сбивчиво и не всегда последовательно, но предельно откровенно. Его рука дрожала, из его глаз готовы были политься слезы, но не раскаяния, а обиды и отчаяния. Почему судьба поставила его в такое положение, когда столь естественный поступок во спасение изначально и неотвратимо облечен в форму позорного предательства и измены? За что именно ему выпал этот жребий? Почему он не погиб в бою или не умер от болезни, почему в детстве он не утонул в реке или не сорвался с высокой покатой крыши их дома? Действительно, почему?