Альманах всемирного остроумия №1 - В. Попов

Когда в 1817 году в Петербурге делалась приготовления для приема прусской принцессы Шарлотты, нареченной тогда невесты великого князя (впоследствии императора) Николая Павловича, в Аничковом дворце, где должна была жить будущая чета, работы кипели, и между прочим, в одной зале усердно хлопотал старик-тараканщик, обильно рассыпавший свой специальный порошок по щелям и углам. Вдруг приехал великий князь, нареченный жених, чтобы осведомиться о результатах работ. Проходя по той залe, где развивал свою деятельность старик, занимающийся специально истреблением равных комнатных насекомых, его высочество, обращаясь к старику, спросил его: – «Ну, а ты, старик, что тут делаешь»? – «Прусаков, ваше имп. высочество, выгоняю». – «Э! зачем их гнать прусаков-то, – рассмеялся великий князь, – Ведь я сам на прусачке женюсь».

Один из известных и знаменитых людей конца ХVIII и начала XIX столетия, Александр Федорович Лабзин был вице-президентом Aкадемии Художеств, в одном из заседаний которой несколько лиц вздумали предлагать к избранию в члены Академии графа Аракчеева и графа Гурьева, вельмож-сановников, известных своим отрицательным вкусом в художествах. Лабзин при этом говорил, что Аракчеев хоть и ничего не смыслит ни в живописи, ни в скульптуре, да, по крайней мере, хоть заказывал воспитанникам Академии некоторые работы. Но Гурьев, по мнению Лабзина, решительно никакого права не имеет на звание почетного члена Академии. После многих возражений и уговариваний (как у нас всегда бывает), президент Оленин сказал наконец, что Гурьев близок к государю.

Лабзин, разгоряченный уже прежним противоречием, сказал на это: – «А! Если так, то я вместо Гурьева укажу вам человека, который к государю еще ближе». – «Кто это»? – спросил Оленин. – «Илья кучер! – отвечал Лабзнн: – У него государь недавно был в гостях! И в санях он очень близко к государю сидит».

Царствование императора Николая Павловича изобилует более или менее значительными случаями, достойными внимания и памяти. К числу этих случаев бесспорно принадлежит тот, который вошел, кажется, в печатное жизнеописание покойного императора. Вскоре по открыли знаменитого Николаевского, через Неву, моста, составляющего собою эпоху в строительно-инженерном деле, – государь ездил куда-то на Васильевский Остров и возвращался в Зимний Дворец, как вдруг, проехав почти уже весь мост и подъезжая к площади, от которой с адмиралтейской стороны мост начинается, – он повстречал самые убоги похороны: на ломовых роспусках стоял белый деревянный гроб, перевязанный толстыми веревками, а за роспусками ковылял какой-то сторож с сумкой. Николай Павлович снял каску и перекрестился, но не поехал дальше, а велел кучеру остановиться и остановил печальный кортеж. Подозвав к коляске сторожа, государь узнал из рассыльной книги и бумаги, в нее вложенной, что это похороны бедного чиновника, заехавшего из губернии в столицу по делам своим в умершего в Обуховской больнице, откуда и погребается, сопутствуемый сторожем, за неимением, в столице родных, друзей и знакомых. Между тем из бумаг, прочитанных монархом, видно было, что чиновник приехал в Петербург из какого-то уездного городка, чтобы хлопотать о местечке для себя, так как, прослужив 40 лет беспорочно, он был уволен от службы и остался с семьею без хлеба, как его часто бывает. Тогда государь вышел из коляски, снова перекрестился, велел вознице, везшему покойника, двигаться и сам пошел за гробом, имея инвалида-сторожа за собою. Зрелище это, разумеется, собрало огромную массу любопытствующих, которые все пошли за императором с непокрытыми головами. Так дошли до конца моста, когда государь снова надел каску, перекрестился у гроба и, обратясь к толпе, сказал: – «Господа! Я исполнил христианский долг относительно того, чье тело в этом бедном гробу. Теперь прошу вас закончить мною начатое и проводить покойного до могилы его». Затем он сам сел в экипаж и поехал домой, обернувшись однако раза два на берег набережной Васильевского Острова, где несчетная толпа народа в благоговейной тишине следовала за гробом бедного, умершего на чужбине чиновника, душа которого на том свете была утешена теми милостями, какие государю угодно было излить на его беспомощное семейство, получившее, не в пример другим, пенсию довольно значительную.

Анекдоты про Суворова

Потемкин, почитая Суворова храбрым, искусным генералом, долго однако ж почитал его странным чудаком, кроме войны ни к чему негодным. Екатерина хотела разуверить Потемкина, призвала однажды к себе Суворова и начала рассуждать с ним o делах государственных и дипломатических. Потемкин же слушал, стоя за ширмами скрытно. Восхищенный умом Суворова, Потемкин не вытерпел, выбежал из-за ширм, обнял Суворова и поклялся ему в дружбе.

Рассказывают, что Екатерина упрекала Суворова, почему он не бережет здоровья и ездит без шубы, и c тем вместе подарила ему богатую соболью шубу.

Суворов поблагодарил и, ездя во дворец с той поры садил с собой в карету слугу, который держал шубу на руках и надевал на него при выходе его из кареты. «Смею ли я ослушаться императрицы? – говорил Суворов, – Шуба шубой, нежиться солдату нехорошо».

Французский генерал Серрюрье, взятый Суворовым в плен в итальянской войне и ободренный чрезвычайно ласковым его приветом, сказал фельдмаршалу: – «Дивлюсь, как вы решились напасть на меня с таким малым числом войск». – «Мы, русские, чудаки, – отвечал Суворов, – мы все делаем без правил, без тактики». – Тут же припомнив, что этот же Серрюрье, при сдаче Вурмсером Мантуи в 1796 году, оказал престарелому австрийскому полководцу всевозможное уважение, Суворов отдал ему шпагу его и сказал: «Возьмите шпагу вашу; вы всегда были ее достойны», – и прося, чтобы он от него передал белую розу супруге своей, промолвил: – «Я сам скоро буду к вам». – «Не сомневаюсь», – отвечал Серрюрье.

Завистники разнесли слух, что Суворова, дряхлого и больного, предполагают уволить от службы. При первой прогулке с императрицею по воде, когда лодка приставала к берегу, Суворов прыгнул на берег. «Ах! Александр Васильевич, какой вы молодец!» – сказала ему, смеясь, Екатерина. – «Какой молодец, матушка! Ведь говорят, будто я инвалид!» – «Едва ли тот инвалид, кто делает такие сальто-мортале», – возразила Екатерина. – «Погоди, матушка, мы еще не так прыгнем в Турции!» – отвечал ей Суворов.

Когда в Полтаве императрица, восхищенная маневрами войск, спросила Суворова: – «Чем мне наградить вас?» – «Ничего не надобно, матушка, – отвечал Суворов, – давай тем, кто просит, ведь у тебя таких попрошаек много, много чай, много?» – Императрица настояла. – «Если так, матушка, спаси и помилуй: прикажи отдать за квартиру моему хозяину, покою не дает, а заплатить нечем!» – «А разве много?» – спросила Екатерина. – «Много, матушка, три рубля с половиной!» – важно произнес Суворов. Деньги были выданы, и Суворов рассказывал «об уплате за него долгов императрицею». – «Промотался! – говорил он, – хорошо, что матушка зa меня платит, а то беда бы»…

За обедом у Суворова рассказывали о Шерере, что, во прибытии его в итальянскую армию, на первом смотру армии в Мантуе, он сам поднимал головы солдат, оправлял их шляпы и замечал тотчас недостающую на мундире пуговицу. Суворов на это сказал: – «Ну, теперь я его знаю этого Шерера. Такой экзерцирмейстер никогда не увидит, когда неприятель преспокойно окружит и в пух разобьет его».

Один генерал любил ссылаться на газеты и беспрестанно повторял: – «в газетах пишут, по последним газетам» и т. п. Наконец, Суворов сказал: – «Жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть в другие вещи, которые ему необходимо знать и о которых там не печатают».

Во время польской войны, некоторые из чиновников Суворова проиграли значительную сумму казенных денег. Когда Суворов узнал об этом, то зашумел, бросался из угла в угол, кричал: «караул! караул! воры»! Потом надел мундир, отправился на гауптвахту, и отдавая караульному офицеру свою шпагу, сказал: – «Суворов, арестован за похищение казенного интереса»! – Затем тотчас написал он в Петербург, чтобы все его имение продали и деньги внесли в казну, потому что он виноват и должен отвечать за молокососов, за которыми недостаточно смотрел. Но государыня велела тотчас всё пополнить и написала Суворову: «Казна в сохранности». Суворов опять надел шпагу.

Говорили об одном хитром и пронырливом министре. – «Ну, так что же? – сказал Суворов, – я его не боюсь. О хамелеоне знают, что он хамелеон: он принимает на себя все цвета, кроме белого, цвета непорочности и правды».

К Суворову, когда он брал Прагу, приехал для поступления в его штаб один богатый столичный франт, разряженный в пух и в шелковых чулках. Суворов отскочил от него и закричал: «Бальный зефир! Лети в Петербург, в Москву, в Париж. Боюсь, боюсь тебя! Ты так насмешишь моих чудо-богатырей, что, чего доброго, у них от смеха и ружья выпадут из рук». Впрочем Суворов и не таким шалунам давал уроки. Когда в итальянскую войну Нельсон, знаменитейший английский, да и всемирный морской герой, застоялся в Ливорно, очарованный прелестями своей леди Гамильтон, повсюду за ним следовавшей, наш бесцеремонный фельдмаршал писал к герою Трафальгарскому: «Нельсон дремлет на миртах; герой исчез!»