Девять кругов любви - Рам Ларсин

– Не хочешь ли пригласить меня танцевать? Ты мне нравишься. Остальное, как и в танце, дело техники.

На ее великолепное, из теплого мрамора лицо падали блики от стеклянных бус, счастливо купленных у случайного торговца.

Андрей был не в форме тем вечером, простужен и тянул носом, но Тина все же увела его к себе. Потом, лежа рядом, прошептала:

– Сопливый любовник…

Тина улыбалась и своим воспоминаниям, и рассказу Андрея:

– Вот как! Значит, развеяна еще одна сказка о непорочной принцессе. Немного опыта, и любая из нас заставит мужчину поверить в чистоту наших чувств и плоти. Но, отмечу с сожалением, вряд ли твоя Юдит такая. Не то, чтобы она очаровала меня: я вообще не люблю евреев. Посмотри вокруг – сплошное средневековье! Пример: Гила, хозяйка моей квартиры. Неопрятная, вульгарная старуха – и что же? Ее воротит от моих коротких юбок и гостей. У нас, говорит, девушки ведут себя иначе. Они воспитаны матерями, которые выходят замуж не для удовольствия, а продолжения рода. Порядочной еврейке, заявляет Гила, первый плотский опыт кажется таким низменным, что не позволит повторить его с другим. Это словно специально сказано о твоей жене. Она настолько старомодна, что будь у нее кто-нибудь раньше, не отдалась бы тебе никогда!

Воспрянув духом, Андрей смотрел на Тину, как на оракула, предвещавшего спасение. Его не раз поражала непосредственность, с какой она, отрешившись от своего мещанства, вдруг начинала здраво рассуждать о самых запутанных вещах. А та все глубже погружалась в дебри женской логики:

– Что же до ее странного признания… может быть, все дело в наивности или невежестве. Мою подругу из четвертого класса поцеловал парень, и та испугалась, что придется делать аборт…

Выпив еще рюмку бренди, Тина залилась всезнающим опытным смехом, а Андрея захлестнула тоска по той, беспомощной и неумелой.

– Ну, теперь уходи, – вдруг резко сказала она. – Не очень-то приятно хвалить другую бабу. Хотя могу сделать широкий жест – подарить ей какой-нибудь красивый камешек. Брезгаешь? Думаешь, они все поддельные?

Долго сдерживаемая обида вырвалась, наконец, наружу:

– Что ж, ты ведь и жену осматриваешь так и сяк, не веря, что она настоящая. Это так мелочно, не по-дворянски, а?

Она могла бы наговорить еще множество неприятных вещей, но его спас звонок мобильника.

– Да, да, – промямлил Андрей. – Скоро буду, – и бросил Тине с облегчением. – Ко мне приехал отец. Я обещал свозить его на Кинерет.

Почувствовав прилив бодрости, он дружески поцеловал ее в возмущенную щеку.

– Ну и пошел к черту! – отвернулась она…

Дмитрий Павлович и Дарья сидели в кафе перед гостиницей, вокруг которой еще суетились строительные рабочие. Хозяева этой огромной башни из бетона и стекла с грехом пополам закончили ее к Рош Ашана и, покаясь в Йом Кипур, теперь лениво дорабатывали всевозможные неполадки.

– Есть будешь? – спросил отец.

Он смотрел на сына, как на собственную фотографию, сделанную четверть века назад: то же светлое лицо с фамильным подбородком, твердость которого смягчалась бесхитростным выражением серых глаз.

– Хорошо бы большую порцию чипс, – сказал Андрей официанту, убиравшему тарелки, и постарался быть любезным с Дарьей:

– Что делали?

– Много, очень много, – слегка изнемогая, протянула та и поправила невероятную шляпу, чьи капризно изогнутые поля бросали тень на что угодно, кроме ее сухой морщинистой кожи.

– Утром друзья заставили нас обойти пешком чуть ли не весь Иерусалим, – сообщил Дмитрий Павлович.

– Я очень страдала из-за жары и пыли, – пожаловалась мачеха, – но у папы здесь масса знакомых, бывших коллег по Петербургу, и все они хотят показать ему город.

– А вчера, – продолжал тот, – мы ездили с ними к Мертвому морю. Изумительное зрелище! – и засмеялся, когда жена добавила:

– Если не считать жару и пыль!

Возражать не имело смысла. Очевидно, так она скажет подругам об Израиле, чтобы те яснее представили себе их путешествие…

– А вот послушай, – проговорил отец, – как хорошо написано об этом в путеводителе:

«Перед нами возникает то, что когда-то было Содомом и Гоморрой, и Мертвое море, где вода, земля и самый воздух наполнены соленой горечью греха, а на деревьях зреют бесстыдные плоды, как символ мужеложства. Тут на закате небо поражает игрой необыкновенных красок, и кажется, что пурпур – это державный гнев, голубые блики вокруг – чьи-то почтительные возражения, а потом наступает недолгое колебание желтого с розовым, словно отвращение боролось с жалостью, и, наконец, непримиримость берет верх, и весь горизонт взрывается алыми и серыми всполохами, что означает огонь и пепел…»

И дальше – об Иерусалиме:

«Город хлынул на нас со своих холмов, как широкий поток, в котором прошлое сливалось с реальностью. Новые здания из белого, ликующего на солнце камня продолжали темные, обломанные временем края старых кварталов. Свежий запах недавно высаженных сосен борется с пылью библейских улочек, на окраинах мимо автомобилей снует нагруженный поклажей осел по тропкам, оставшимся только в его упрямой памяти, кричит муэдзин, стерегут могилу лжеспасителя стройные солдатки с автоматом на плече, а среди мужчин в шортах и женщин в открытых платьях скользят черные брезгливые фигуры хасидов, не замечая и как бы проходя сквозь них…»

– Ты с нами? – поинтересовался Андрей у мачехи.

– А это надолго?

– Ну, часа три до Кинерета. Там заночуем, на рассвете подъедем к берегу Иордана и завтра в полдень вернемся. Впрочем, если тебя слишком угнетает жара…

Отец, погруженный в чтение газеты, добавил невзначай:

– И пыль…

Дарья обиделась, но все это таяло, когда она смотрела на Андрея, которого справедливо считала сыном, потому что не муж, потомственный дворянин, а она, плебейка, воспитала мальчика так, что в его лице, речи, манере держаться не было ничего плебейского.

– Я остаюсь, – последовало решение. Дарья встала. – Мне нужно отдохнуть.

Андрей с удовольствием ел картошку.

Отец и сын смотрели в разные стороны, чтобы не быть похожими на заговорщиков…

– Господин Рюмин? – раздался голос.

Человек, подошедший к ним, был немолод, худощав и с достоинством носил потрепанный пиджак.

– Да?

– Вы меня не узнаете… Я – Илья. «Дело Горского, 2301».

– Погодите, – внезапно Дмитрий Павлович вспомнил эту холодную улыбку на узкой аскетической физиономии. – Ну, конечно. Мне нужен только номер, и в голове сразу возникают детали. Как же, как же… А где… – он продолжал рыться в памяти.

– Валя, – подсказал гость. – Мы должны встретиться попозже.

Дмитрий Павлович предложил ему стул и воду. Горский жадно выпил:

– Вы второй раз спасаете меня – умираю от жажды. А тогда, – Илья повернулся к Рюмину-младшему, – Дмитрий Павлович добился моего оправдания, хотя кафедру мне так и не вернули. Да и Валю лишили должности.

Андрей искоса глянул на часы, что не осталось не замеченным гостем:

– Я, очевидно, не вовремя.

– Мне очень неприятно, – пробормотал Дмитрий Павлович. – Мы запланировали небольшое путешествие.

– Понимаю, – поднялся Илья, – да и я должен успеть на автобус.

– Вы уж извините, – просил отец, и то же самое повторял Горский, причем каждый старался убедить другого, что его собственная вина неизмеримо больше.

– Позвольте, – вдруг осенило Рюмина. – Куда вы едете?

– Мне нужно в Тивон. Там Валина мать празднует семидесятилетие.

В глазах отца Андрей читал кроткую просьбу.

– Хорошо, – сдался он. – В общем, это почти на нашем пути.

Гость не знал, как выразить свою благодарность…

У машины Горский заметил юркого черного арабчонка, продающего гвоздики:

– Вот кстати! Почем? Дай-ка мне два букета по… двадцать гвоздик. Вале и имениннице, – объяснил он Андрею.

Пробок еще не было, и они довольно быстро выбрались из города. Дмитрий Павлович с Ильей вспоминали Петербург, БДТ, филармонию, которую, как выяснилось, оба регулярно посещали, еще не будучи знакомыми. Андрей включил радио, бездумно перебирая станции.

– Погоди, – вмешался отец. – Это квартет Бородина.

– Вторая часть, – подтвердил Горский, – ноктюрн.

Андрей предпочел бы какую-нибудь лирическую песню, но не возразил, потому что теперь сзади на время установится тишина. Впрочем, его взволнованные пассажиры долго молчали и после концерта. Наконец, Горский проговорил:

– Эти музыканты, которые извлекают из своих струн такую гармонию, какие струны они трогают в нашей душе? – он на низких тонах повторил благородно-печальное звучание виолончели.

– Не понятно и другое, – сказал Дмитрий Павлович. – Как вы, человек, вжившийся в русскую культуру, могли уехать?

Илья задумался на мгновение:

– Все решилось в один день. Мы, уже безработные, сидели у нашего любимого места над Невой, там, откуда лучше всего виден Исаакиевский собор. Тут рядом кто-то пробасил: