Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Есенин запечатлел в лирике свист и сопровождающую жестикуляцию своего лирического героя (нередко отождествляемого с самим поэтом): «Мне осталась одна забава: // Пальцы в рот и веселый свист » (I, 185 – «Мне осталась одна забава…», 1923).

О развязывании драки вспоминал Н. А. Оцуп: «В публике слышен ропот. Кто-то свистит. Есенин сжимает кулаки. “Кто, кто посмел? В морду, морду разобью”». [2229] Угрожающая жестикуляция, предшествующая драке, равно как и запечатленный с помощью типичных народно-разговорных выражений вызов на рукопашный бой, нашли воплощение в есенинских поэтических строках «Сыпь, гармощка! Скука… Скука…» (1923):

Что ты смотришь так синими брызгами,

Иль в морду хошь? (I, 171).

Об изменчивости цвета глаз Есенина в зависимости от его настроения вспоминала Н. Д. Вольпин: «Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведенным ультрамарином. Когда Есенин сердится или в сильном душевном напряжении, голубизна его глаз, казалось мне, сгущается и впрямь до синевы». [2230]

Современники подчеркивали, что драчливость Есенина была наигранной, ненастоящей, своеобразной литературной игрой, а кулачный жест – внешне грозный! – по существу же являлся амбивалентным. Любовь к озорству у Есенина была вызвана не только усвоенными с детства бойцовскими манерами, но и обусловлена его вхождением в литературную группу имажинистов, чьи публичные выступления носили «балаганный характер» [2231] – по мнению Рюрика Ивнева.

О подобном разбушевавшейся стихии воздействии авторского исполнения есенинских произведений на слушателей вспоминала Е. Р. Эйгес: «А Есенин стал посреди комнаты и читал свою поэму. Небо и земля слились воедино, а Есенин стоял и метал громы и молнии. Было даже страшно». [2232] Своеобразное созидание поэтического космоса, подобно сакральному сотворению первооснов бытия, претворение сна в явь происходило всякий раз при чтении Есениным его стихов – об этом писал Арсений Авраамов в книге «Воплощение. Есенин – Мариенгоф» (1921): «…впервые услыхал, как читают свои стихи Есенин и Мариенгоф: это было откровением – так вот он, преодоленный (не первозданный) хаос верлибра; вот он – воочию, наяву сбывшийся сон, некогда бледная бесплотная мысль – скелет теоретика, облеченная всем богатством, изобилием цветущей кровяной плоти… наконец-то!». [2233]

Как видно из свидетельств современников, жестикуляция Есенина будто бы проистекала из глубин мироздания, создавая эффект божественного первостроительства Вселенной, что граничило с актом первотворения посредством слова и действия. И позднее подобное деяние стало опосредовано в фольклоре через жанр заговора. В. Т. Кириллов вспоминал о такой магической особенности чтения Есениным своих произведений: «Читает мастерски, с налетом как бы колдовства или заклинания». [2234] Об особом чтении Есениным своих стихов, сродни жреческому воздействию на человеческую душу, сообщала Н. Д. Вольпин: «Поднимаясь на эстраду, он держал руки сцепленными за спиной, но уже на втором стихе выбрасывал правую вперед – ладонью вверх – и то и дело сжимал кулак и отводил локоть, как бы что-то вытягивая к себе из зала – не любовь ли слушателя? А голос высокий и чуть приглушенно звонкий; и очень сильный. Подача стиха, по-актерски смысловая, достаточно выдерживала ритм. <…> Такое чтение не могло сразу же не овладеть залом». [2235]

Ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН С. И. Субботин [2236] сделал интересное наблюдение в 2003 г. в г. Вытегра Вологодской обл. на Клюевских чтениях при прослушивании аудиозаписи чтения Н. А. Клюевым собственных стихов. Стало очевидным то обстоятельство, что С. А. Есенин перенял основы мелодекламации у своего старшего «литературного собрата». Когда звучат следующие непосредственно друг за другом звучащие в авторском исполнении поэтические тексты Н. А. Клюева и С. А. Есенина, то отлично улавливается их общая декламационная манера с нарочитым растягиванием слогов, от которой исходит ощущение звучания древних религиозных текстов, бытовавших в Юго-Восточной Азии. Можно предположить также отдаленное влияние особенностей исполнения народных «протяжных песен» и изначальных церковных распевов, особенностей чтения православных молитв; но это уже очень далекое родство.

Из воспоминаний Л. И. Повицкого следует, что Есенин прекрасно осознавал особенности воздействия декламации на аудиторию и специально варьировал творческую манеру чтения стихов – не только в зависимости от поэтической темы, но и от читаемых авторов. Л. И. Повицкий вспоминал о своеобразном развлечении Есенина – о голосовом изображении поэтов в ноябре 1918 г. в Туле: «Иногда он имитировал Блока и Белого. Блока он читал серьезно, с уважением. Белого – с издевкой, утрируя как внешнюю манеру читки Белого, так и содержание его потусторонних мистических “прорицаний”». [2237] Следовательно, Есенин был необыкновенно чуток к воздействию звучащего поэтического слова и легко перенимал как основы, так и индивидуальные особенности авторского чтения.

Наблюдение современного литературоведа С. И. Субботина о том, что Есенин был склонен к заимствованию интонации и жестикуляции, легко перенимал понравившуюся ему манеру позирования на людях, соотносится с мнениями современников поэта. Так, познакомившийся с Есениным в 1915 г. в Петербурге М. В. Бабенчиков писал о том периоде вступления юного поэта в столичную литературную среду: «Движений, жестов почти не было. Не было и слов. Был типичный рязанский говорок, смех, паузы». [2238] Это уже позднее Есенин приобрел тот «поэтический лоск», который (как и безусловный талант) притягивал к нему многочисленных слушателей, почитателей и подражателей. А выработал в себе умение нравиться публике Есенин путем внимательного подсматривания за артистическими манерами именитых поэтов, способом умелого подстраивания себя под нигде не обозначенные явно, но обязательные требования соответствия высокой марке «мэтра».

В свою очередь, манера чтения Есениным стихов была настолько притягательна, что также вызывала подражания. Современник поэта И. А. Груздев в письме к М. Горькому от 22 декабря 1927 г. сообщал особенности проведения вечера памяти Есенина: «Публика никого не хотела слушать, требовала стихов Есенина в исполнении Приблудного, в совершенстве изучившего его манеру, буйствовала…». [2239]

Знавшие Есенина люди отмечали и его удивительную особенность видоизменять свой социальный статус. Он умел переиначивать облик с сельского жителя на горожанина, играть другую профессиональную роль, изменять географическую привязку к местожительству, даже вступать в состязание с судьбой – при чтении стихов и обычном присутствии (в качестве зрителя, слушателя и др.). И. А. Оксёнов вспоминал о вечере в студии В. В. Шимановского в Ленинграде 15 апреля 1924 г.: «Когда читает – рязанский паренек, замолчит – московский бродяга, непременно отмеченный роком (так мне кажется)». [2240]

Более того, Есенин умел перевоплощаться в другого человека – своего героя, историческую личность. У русского народа похожий прием именуется оборотничеством и приписывается стихийным духам и людям, вступившим в связь с ними; но перевоплощение поэта было божественным даром. Буддистская идея множественности рождений одной личности в разных ипостасях и проявление всеобщего единства через человеческое братство подсказала Есенину мысль о возможности проникновения в духовную сущность другого человека. Эту мысль Есенин усвоил еще в юности, когда он зачитывался биографией Будды: «Я есть ты» (VI, 36 – письмо Г. Панфилову от 23 апреля 1913 г.).

Иностранка Лола Кинел поделилась своими впечатлениями от сценичности чтения Есениным своей поэмы в Брюсселе:

Я была ошеломлена. Есенинский голос – голос южно-русского крестьянина, мягкий и слегка певучий – передавал изумительный диапазон переживаний. От нежной ласкающей напевности он возносился до диких, то хриплых, то пронзительных выкриков. Есенин был Пугачевым – измученным крестьянином… долго страдавшим, терпеливым, обманутым, а потом – неистовым, хитрым, страшным в своем гневе и требующим свободы и мщения… и потом, в конце, когда его предали, – покорным, покинутым… Есенин-Пугачев выражал недовольство шепотом, вел неторопливый рассказ, будто пел песню. Он же орал, плевался, богохульствовал. Его тело раскачивалось в ритме декламации, и вся комната словно вибрировала от его эмоций. Потом, в конце, побежденный, он – Есенин-Пугачев – съежился и зарыдал. [2241]

С. Г. Скиталец (Петров) приводил в своих воспоминаниях есенинские слова о его участии в театральных постановках: «Да ведь я всё-таки был немножко на сцене! – возразил он, – много участвовал в любительских спектаклях, даже в малорусских пьесах героев-любовников играл!..». [2242]

К выразительной жестикуляции Есенин прибегал и в тех случаях, когда требовалось доходчиво объяснить какую-то важную для него мысль собеседнику, не владеющему русским языком (а сам поэт иностранные языки не желал изучать принципиально из верности родному поэтическому слову). Лола Кинел описывала «двойной текст» Есенина – словесный и жестовый, обращенный к А. Дункан и объясняющий невозможность сохранить на века блистательное искусство танца даже самой талантливой танцовщицы (причем применил типично народный жест): «Все это он сказал по-русски, чтобы я <Л. Кинел> перевела, но два последних слова произнес на английский манер и прямо в лицо Айседоре, с очень выразительным жестом – как бы развеивая останки Айседоры на все четыре стороны…». [2243]