Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

В конце ХХ столетия появились даже стихотворения, обращенные к членам Всесоюзного есенинского общества «Радуница»: это «Радуница – сердце радуется…» Т. А. Хлебянкиной и «“Радунице” – 15 лет» А. Н. Захарова, подаренные на юбилей организации (декабрь 2000). Также возникли обращения к любителям поэзии Есенина – участникам литературного объединения: «Поздравление мужчин клуба есенинцев» (1991) и «Поздравление женщин клуба есенинцев к 8 Марта», «К семилетию клуба есенинцев» (1994), «Поздравление с 8-летием клуба любителей поэзии С. Есенина» (1995) и «Посвящение Есенинскому клубу» (2003) Н. И. Будко [2217] и др.

В данной классификации представлены заглавия стихотворений, в которых упомянуто имя Есенина или сделаны прозрачные намеки на характерные для его поэзии образы. Вне рассмотрения остались такие сочинения, полемизирующие с Есениным или созданные под его влиянием, в заглавиях которых не проявлено «есенинское семантическое поле» (однако оно нашло заданное автором воплощение внутри поэтического текста). Есениноведы отмечают влияние Есенина на последующие поколения поэтов по «географическому признаку»: см. об этом статью Н. Н. Бердяновой «“Есенинское озарение”. Традиции великого русского поэта в творчестве рязанских лириков» [2218] (2002).

Современные поэты сочиняют стихи-обращения к разным персонажам (в том числе – к олицетворяемым и очеловечиваемым авторами), развивающие дружеский разговор с Есениным. Это разговор вне времени и пространства, разговор о вечном. Так, Виктор Матвийко написал стихотворение, вынесенное на плакат певца и композитора Дмитрия Шведа, который дал сольный концерт под есенинским названием «Отговорила роща золотая» в Московской филармонии (Триумфальная площадь, д. 4/31) 10 октября 2004 г. Вот эти два куплета:

Соловей – жених весенний,

Разгони мою тоску.

Разве это не Есенин

Подарил тебе строку?

На Оке или на Рейне

Петь о грусти и любви

У Есенина и Гейне

Научились соловьи. [2219]

Из воспоминаний В. И. Эрлиха известно высказывание Есенина: «Гейне – мой учитель!». [2220] В. Г. Шершеневич привел непроверенный (и сомнительный) факт: «Кусиков мне говорил, что Есенин, как он утверждал, ничего не понимал по-немецки, подолгу просиживал над немецким томиком Гейне». [2221] Аналогичный сюжет имеется про Н. А. Клюева.

Обращает на себя внимание изобилие дружеских посланий Есенину, начатое при жизни поэта и не иссякающее по сей день. Естественно, уровень восприятия «живого Есенина», прижизненного знакомца и современника, совершенно иной, нежели спустя десятилетия: это уже сотворенный кумир, монументальный классик, возведенный на пьедестал. Обращениями к нему нынешние поэты меряют уровень своего стихотворного мастерства, сообщают о продолжении песенно-лирической линии, свидетельствуют о неисчерпаемых возможностях поэтизации родного дома и мифологизации русской природы.

Глава 16. Фигура Есенина в русском фольклоре

Этнографичность фигуры поэта

Есенин относится к тем писателям, чье имя известно каждому гражданину России и многим иностранцам. Его знакомый М. В. Бабенчиков вспоминал:

О Есенине в тогдашних литературных салонах говорили как о чуде. И обычно этот рассказ сводился к тому, что нежданно-негаданно, точно в сказке, в Петербурге появился кудрявый деревенский паренек, в нагольном тулупе и дедовских валенках, оказавшийся сверхталантливым поэтом. Прибавлялось, что стихи Есенина уже читал сам Александр Блок и что они ему понравились. Рассказ этот я слышал в различных вариантах, но всегда в одном и том же строго выдержанном стиле. Так, о Есенине никто не говорил, что он приехал, хотя железные дороги действовали исправно. Есенин пешком пришел из рязанской деревни в Петербург, как ходили в старину на богомолье. Подобная версия казалась гораздо интереснее, а главное, больше устраивала всех. [2222]

Проблема фигуры поэта в фольклоре многогранна и к тому же во многом этнографична. Она включает в себя изучение упоминания фамилии писателя в разнообразных устно-поэтических контекстах, ритуализации поведения человека, ношения народной одежды и употребления «мужской» военизированной атрибутики, владения типичными крестьянскими занятиями (среди которых пахота и косьба, игра на гармонии или балалайке, ловля рыбы и раков и т. д.), знания деревенских обычаев и обрядов, участия в ритуальных действах и празднествах сельской общины и многое другое. Причем исследование указанной проблемы необходимо проводить на биографическом материале, бытующем в народе в фольклорных жанрах (местные предания об исторических личностях) и в виде этнографических данных. Географическая широта бытования сведений у жителей самых разных местностей наглядно свидетельствует о процессе и степени фольклоризации образа поэта. И, безусловно, первым и главным аспектом введения в фольклор поэтического имени является обретение стихами этого автора статуса народной песни, включающей повсеместное распевание многочисленных вариантов текста.

Уже современники при жизни Есенина осознавали, какой подходящей фигурой для увековечения в форме народного предания являлся поэт. Так, А. Б. Мариенгоф сравнивал популярность фигуры участника Отечественной войны 1812 г. Дениса Давыдова с известностью Есенина и, приведя легендарный случай с партизанским вожаком, отмечал: «Поэтическое предание. Вероятно, и о нас с Есениным будут рассказывать что-нибудь в этом духе». [2223] А. Б. Никритина, супруга А. Б. Мариенгофа, отозвалась на это предположение – и получился диалог, подобный происходящим с фольклористами при их экспедиционной работе «в поле» с информантами (если вычесть шутливо-притворную реакцию «собирателя»): «“Уже рассказывают.” – “Кто? Какие мерзавцы?” – “Наши актеры.” – “Ох, уж эти актеры! – воскликнул я. – Они такое порасскажут!” – “Слава богу, им верят только дураки.” – “И… многочисленное потомство, читающее дурацкие актерские мемуары”». [2224]

Но и сам Есенин любил сочинять небылицы о жизни своей и друзей. Так, Л. И. Повицкий вспоминал, как Есенин художественно домысливал и всячески варьировал историю своего пребывания с друзьями у брата Бориса Повицкого в ноябре 1918 г. в Туле: «Вернувшись в Москву, он часто рассказывал друзьям о “тульских неделях”, но обыкновенно приукрашивал и расцвечивал недавнюю быль…». [2225]

Особенности жестикуляции и декламации Есенина

Выводя теорию страт, этнографы среди различных аспектов поведения рассматривают характерные манеры и находят особую жестикуляцию, соответствующую различным бытовым и обрядовым ситуациям в повседневной жизни горожан и сельчан. Образ бравого деревенского парня вырисовывается из его активного участия в праздничных кулачных боях и случайных драках, в проводах в армию, в святочном и свадебном ряженье и т. д.; но особенно он нагляден в угрожающих жестах, предшествующих завязыванию драки и составляющих своеобразную прелюдию к началу боя. Парни собирались группами, широко расставляли ноги, упирали руки в бока, взглядывали исподлобья, презрительно сплевывали на землю, нарочито громко сморкались, сдвигали картуз на затылок, помахивали тросточкой, грозили кулаком, закладывали правую руку за ремень и т. п. Тип угрожающего поведения, необходимого для вызова на бой, незначительно разнится в региональном плане и имеет неодинаковые диалектные обозначения. Например, по данным этнографа И. А. Морозова, в Вологодской и Ярославской губ. агрессивное поведение парней отчасти сопровождалось резкими и глухими выкриками и получило соответственное название «х у рканье».

Интересно, что и современники Есенина отмечали его дерзкий характер, склонность к развязыванию драк, умение перекрывать многоголосый шум в Политехническом музее в Москве лихим свистом с закладыванием двух пальцев в рот. А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» так описывал посвист Есенина: «На свист Политехнического зала он вкладывал два пальца в рот и отвечал таким пронзительным свистом, от которого смолкала тысячеголовая беснующаяся орава». [2226] В. Г. Шершеневич схоже представлял умение свистеть Есенина: «…он на минуту паузил, а потом всовывал два пальца в рот и издавал такой разбойничий посвист, что меркла слава Соловья-Разбойника». [2227] А. Л. Миклашевская указала на еще более сильный свист как контраргумент в споре с московским извозчиком в 1924 г.: «Сергей держал под уздцы лошадь и свистел “в три пальца”. А озверелый извозчик с кулаками лез на него». [2228]

Есенин запечатлел в лирике свист и сопровождающую жестикуляцию своего лирического героя (нередко отождествляемого с самим поэтом): «Мне осталась одна забава: // Пальцы в рот и веселый свист » (I, 185 – «Мне осталась одна забава…», 1923).

О развязывании драки вспоминал Н. А. Оцуп: «В публике слышен ропот. Кто-то свистит. Есенин сжимает кулаки. “Кто, кто посмел? В морду, морду разобью”». [2229] Угрожающая жестикуляция, предшествующая драке, равно как и запечатленный с помощью типичных народно-разговорных выражений вызов на рукопашный бой, нашли воплощение в есенинских поэтических строках «Сыпь, гармощка! Скука… Скука…» (1923):