Багдадский Вор - Ахмед Абдулла

Но прежде чем послать наверх человека, чтобы вырезать глаз, принц решил умилостивить богиню должным поклонением. Он поговорил со своими жрецами и колдунами; и вскоре после этого началось поклонение согласно древним обрядам, с процессией индусов, продвигавшейся по лесу и джунглям к идолу; они пели, играли на музыкальных инструментах, эсрайе, ситаре и табле, несли качающиеся лампы, которые пронзали желтыми и золотыми точками зеленый мрак джунглей; другие несли венки из орхидей и миски, наполненные молоком, фруктами и сладостями.

В конце процессии шел сам принц. Справа от него шагал жрец высокого сана, облаченный в белое одеяние, а справа – еще один песнопевец, качавший плоскую ладанную горелку на серебряной цепочке.

Он крутил ее кругами, и от нее поднимался длинными, медленными потоками ароматный, разноцветный дым, качаясь и сверкая, как расплавленное золото, пылая всеми оттенками насыщенного, полупрозрачного желтого янтаря и топаза, полыхая от застывшего малинового накала до густого, металлического синего, затем дрожа яшмовым и опаловым пламенем, как гигантская радуга, выкованная в жаре чудесной печи. Вверх взмывали потоки дыма, разрываясь плавучими клочьями полупрозрачной завесы, разливаясь по джунглям и цепляясь к деревьям, кустам и статуе Дурги.

Процессия двигалась прямо к идолу; люди кланялись с вытянутыми руками, складывали свои подношения к ногам Дурги и воспевали свои литании, объединяя усилия и повышая голоса, постепенно превращая невнятный шум в слова, пока не прозвучал весь гимн, вся мелодия, вся молитва, перемежавшаяся гулким стаккато барабанов:

– Эй, Кали! Эй, Деви! Эй, Дурга, Дурга, Дурга! Ты, кто держит меч в лотосе, как в руках, чье искусство неустрашимо, чье искусство черно, как облака, чья форма ужасна, кто живет в сожженных землях…

Голоса стихли, сменившись ровным гудением и шепотом. Затем начались стенания барабанов и тарелок, раздался пронзительный, оглушительный писк тростниковых флейт, и снова загремел хор, в то время как от ладана исходило плотное облако надоедливого, мертвенно-сладкого дыма, словно неосязаемый туман ужасных суеверий, – душа древней индусской веры обретала душистую, воздушную форму:

– …не колет это оружие; не горит этот огонь; не течет эта вода; не сушит этот ветер – Дурга, Дурга! О вечная устрашительница твоих врагов – всепроникающая и постоянная! Неизменная, да, неизменная, неявная, неузнаваемая ты…

Голоса молящихся достигли ужасной, немыслимой, замораживающей душу высоты. Они рвались наружу с густым, почти осязаемым жаром:

– Приветствуем, Мать! Приветствуем, богиня тысячи имен! Ибо уничтожительно искусство твое, Кали! И продолжение твоего искусства воплощает Йони! Твое искусство, Мать Вселенной, в святой реинкарнации Джаган-Матри! Как Парвати ты защищаешь горцев, и твое творение также Сати, Тара и сама Бхаивана, супруга Шивы! Эй, Кали! Эй, Деви! Эй, Дурга! Помоги нам пересечь Вайтарами, страшный поток смерти! Помоги нам преодолеть ужасы внешней тьмы Тамисры, через мечелиственный лес Усипатра Вана!

Затем жрец высшего ранга поднял руки, чтобы наступила тишина; и он взорвался монотонным пением, чем-то средним между словами и мелодией:

– Приветствую, Мать! Приветствую, шестирукая богиня ужасной формы, вокруг шеи носящая нить из человеческих черепов, как драгоценный кулон! Приветствую, пагубное и благословенное изображение разрушения! Слушай мою мантру!

– Эй, Кали! Эй, Самашана Кали! – молились, монотонно пели и стонали верующие.

Некоторые почти обезумели от восторга, и при каждом ударе кто-то из них вскакивал с гортанным криком, качаясь на открытом пространстве перед пьедесталом, вертясь по спирали и танцуя перед усмехающейся, черной статуей с ужасными жестами – под мрачный, парализующий грохот барабанов, тарелок и тамтамов – и в красных, парящих венках ладанного дыма. Наконец все молящиеся достигли полного физического истощения, и церемония подошла к концу.

В окружении принца находился молодой брахман из Мадраса по имени Ашока Кумар Митра. Этот юноша происходил из очень ученой и очень хорошей семьи. Он достиг абсолютной чистоты жизни и ума и был таким примерным, что даже отказывался смотреть на свою собственную прабабушку, уродливую, скрюченную старушку, пока ее лицо не покроют плотной вуалью; его характер был безупречным, а честь – незапятнанной; его благотворительность достигла такого размера, что сам он использовал только одну сотую часть своего дохода, а все остальное делил в равных долях между святыми нищими, одну половину байрагис, или попрошайкам Вишну, вторую половину саньясис, или обмазывающимся пеплом почитателям Шивы. Ему принц приказал взобраться на статую и достать левый глаз из каменной ниши.

– Ибо, – добавил он, – твое прикосновение так же чисто, как твое сердце. Твое прикосновение к Дурге будет нежным.

Юноша дрожал от страха.

– Рожденный Небесами! – ответил он. – Я боюсь.

– Боишься? Чего, могу я узнать?

– Вынуть глаз – ох! – было бы величайшим оскорблением богини!

– И это все? – беспечно улыбнулся принц. – Не бойся. Дурга – моя двоюродная сестра. Я сам отпускаю тебе все грехи.

Но Ашока Кумар Митра все еще колебался, и принц начал терять терпение – которое всегда было небольшим, – когда священник высокого сана прошептал ему на ухо:

– Ты не можешь этого сделать, мой господин.

– Во имя Шивы! – воскликнул принц. – Есть ли во всем Индостане раджа, так же, как я, окруженный возражающими, спорящими, ноющими, противоречащими, проклятыми дураками? Почему я не могу этого сделать?

– Потому что, – жрец указал на мрачную, жестокую статую, – Дурга еще не успокоилась.

– Мы молились ей. Мы поклонялись ей в соответствии с надлежащими обрядами.

– Знаю. Но она требует жертву.

– Мы предложили ей молоко, цветы, фрукты и леденцы.

– Сейчас месяц паломничества, Рожденный Небесами, – возразил высший священник. – В этот месяц Дурга требует кровавую жертву, которая будет сладкой для ее ноздрей!

– Хорошо, – сказал принц. – Я принесу ей жертву, когда вернусь в Пури. Я сожгу для нее тридцать белых овец, тридцать черных овец, тридцать дев и семь юношей-брахманов из хороших семей. Клянусь! – Он поклонился Дурге. – А теперь, – повернувшись к Ашоке Кумар Митре, – полезай наверх, мой мальчик. И не бойся. Ты не согрешишь. Я отпускаю тебе грехи!

Трудно сказать, что заставило юного брахмана повиноваться. Возможно, он поступил так потому, что верил в божественное родство; возможно, с другой стороны, он начал действовать потому, что сразу после этого принц сделал характерный жест в направлении палача в красном одеянии. В любом случае юноша полез наверх, забрался на пьедестал, вскарабкался на огромные ноги идола, залез на левое колено, откуда, медленно, осторожно, с опаской, достиг огромных, изогнутых окружностей бедер, дотянулся и ухватился за одну гигантскую руку и использовал ее как лестницу, достиг руки, которая держала голову бородатого мужчины, истекающую кровью, сел на палец на несколько секунд, чтобы отдохнуть и отдышаться.

Внизу принц ободрял его добрыми словами; юноша неистово трудился несколько минут,