Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Мария Татар

Женские вариации Ананси постоянно бросают вызов общественным устоям, а также предают огласке постыдные деяния и скандалы, ранее стыдливо скрытые за ширмой, на которой начертано «у нас так принято». Прежде чем говорить о том, как женщины вырабатывали новые стратегии – уже не визуальные, а вербальные – для разоблачения преступников и их злодеяний, давайте вновь обратимся к истории Филомелы и посмотрим, как менялось ее восприятие с течением времени и какое влияние она продолжает оказывать на нас вплоть до сегодняшнего дня.

Писать письма и шить штаны: «Цвет пурпурный» Элис Уокер

Элис Уокер, современная афроамериканская писательница и феминистка, воспользовалась метафорой женского труда: по ее словам, она пыталась «сделать такое безумное лоскутное одеяло» и написать историю, которая бы «прыгала из одного времени в другое, раскрывалась бы на множестве разных уровней и включала бы в себя миф»{95}. Она ни разу открыто не говорила о влиянии «Метаморфоз» Овидия на свой роман о судьбе молодой чернокожей женщины Сили, которой удается обрести независимость и сформировать собственную идентичность благодаря сочинению писем и шитью одежды. Однако если мы вспомним, как Филомела «повесила ткани основу / И в белоснежную ткань пурпурные нити воткала», то просто не сможем не заметить отголоски древнегреческого мифа в истории Сили, живущей в 1930-е гг. в сельской глубинке штата Джорджия.

«Цвет пурпурный» начинается с письма Богу. Больше Сили не к кому обратиться: она обречена на молчание после того, как мужчина, которого она считала отцом, изнасиловал ее и запретил об этом рассказывать, пригрозив: «И не вздумай болтать лишнего, если не хочешь мать в могилу свести. Богу своему жалуйся»{96}. Бог-Отец остается ее собеседником до тех пор, пока она не находит письма от сестры Нетти. Эти письма от нее долгое время прятал муж Альберт, у которого были свои способы заставить женщину молчать: хитрость и грубая физическая сила. «…больше Богу я не пишу, а пишу тебе»{97}, – заявляет Сили.

Как Уокер придает истории Филомелы и Прокны новое звучание? Как умудряется вывести ее за пределы порочного круга зверств, который начинается с насилия и заканчивается местью, повторяющей (и умножающей) жестокость изначального преступления? Сили разбивает оковы молчания, наложенные на нее двойным изнасилованием. Она борется за свой голос, за право рассказать собственную историю и обрести идентичность. Нетти, едва избежавшая той же печальной участи в руках «Папаши» и мужа сестры, Альберта, становится для Сили (как Прокна для Филомелы) адресатом и свидетелем того, как она проходит путь от неспособности сказать «но я есть» до создания собственной фирмы, торгующей не чем иным, как изделиями из ткани: «АО Штаны для народа, с безграничной ответственностью».

Писать письма – лишь одна из стратегий, которые помогают Сили реконструировать свою идентичность. Пытаясь оправиться от полного уничтожения своей личности («Ты только посмотри на себя. Черная. Нищая. Некрасивая. Да еще баба. Черт побери, да ты вообще ничто», – говорит ей Альберт) и заняться чем-то созидательным, Сили начинает шить брюки – то есть берется за работу, которая объединяет в себе женское и мужское: она использует женское мастерство шитья для создания предмета одежды, который традиционно носят мужчины. Это, казалось бы, странное занятие позволяет Сили примириться с Альбертом и дает ей возможность говорить с ним так, как раньше она и помыслить не могла: «Шьем мы с ним, говорю. Да праздные разговоры разговариваем». Сили находит альтернативу разрушительному кругу жестокости, который начался с ее собственного изнасилования и принуждения к молчанию: «Так и заведем, шить да Неттины письма читать… лучше иглу мне в руку, чем бритву»{98}.

«Мифологическое» воображение известно склонностью к утрированию и преувеличению. Оно преподносит свои истории сырыми, неподслащенными, позволяя нам соприкоснуться с темной стороной человеческой души, с пороками столь жуткими, что даже философы не решаются о них задуматься, поскольку считают их выходящими за рамки рационального. Все эти истории в своей первобытной форме дают нам невиданную возможность заглянуть в глубины иррационального и вспомнить о своей животной природе{99}. История Филомелы и Терея представляет собой миф именно по этой причине: она утягивает нас в самую глубь пресловутого сердца тьмы, показывает то, что мы побоялись бы даже вообразить, и побуждает нас думать и говорить о темных, пугающих эмоциях, буквально выталкивающих из зоны комфорта. Рассказывая историю о Сили, Элис Уокер создает сюжет, который резонирует с Овидиевым, а не становится его переложением. Сили – не новая инкарнация Филомелы, две героини не оказываются точками на прямой, которая тянулась бы сквозь века, от времен Овидия до наших дней, – это скорее два самостоятельных образа, сосуществующих в поле мировой литературы.

Одна критик отмечает, что перу и игле Сили удается переосмыслить, переиначить и переписать историю насилия над Филомелой, а также весь традиционный комплекс установок патриархальной культуры, связанный с подчинением женщины{100}. Но, возможно, имеет смысл поставить под сомнение концепцию влияния древнегреческих текстов на произведения современной литературы, как призывала в 1989 г. Тони Моррисон: «Попытки обнаружить или отметить западное влияние на афроамериканскую литературу, безусловно, ценны, но если ценным в результате объявляется лишь то, где это влияние было выявлено, такой подход оказывается губительным»{101}. Не древние греки изобрели детоубийство, но классическим образом матери, убившей своих детей, для всех нас служит Медея. И, поскольку именно древнегреческая культура, нравится нам это или нет, породила основополагающий текст на эту тему, «Возлюбленная» Тони Моррисон воспринимается как адаптация «Медеи» Еврипида, а не как отдельная ниточка в золотой паутине, объединяющей все истории всех времен и народов (между тем это было бы правильнее).

Элис Уокер создает контрдискурс по отношению к сюжетам о принуждении женщин к молчанию. Ее роман – своего рода мостик между мифологическим наследием прошлого, где лишенные дара речи женщины вынуждены прибегать к помощи рукоделия, и будущим, где речь и право говорить, сказительство и писательство станут мощными инструментами воздействия, подвластными женщинам. Шахразада, героиня, чье имя стало синонимом сказительства, вновь выступит в роли нашей проводницы – на этот раз в мир женщин, передающих свои истории устно, в мир повестей о сказительстве и о силе, которая приходит с обретением собственного голоса.

Шахразада: сказительство, выживание и общественные преобразования

Шахразада всегда была загадочной фигурой, и никто не знает наверняка, как и почему именно она стала связующим звеном в обширном собрании текстов, происходящих с самых разных территорий – от Ближнего до Дальнего Востока. Впервые она появилась в рамочном повествовании «Тысячи и одной ночи» – тексте, перекочевавшем из персидских в арабские манускрипты во второй половине VIII в., – а затем проникла в культуры всего мира{102}. Как и Европа, Персефона, Даная или Арахна, Шахразада представляла собой плод коллективного воображения и обрела плоть в основном стараниями ученых мужей. Но, в отличие от героинь древнегреческих мифов, у нее есть собственный голос – и этот голос служит ей мощным инструментом как для собственного выживания, так и для преобразования общества. В своих последующих рассуждениях я перейду от молчаливых и лишенных голоса женщин Древней Греции, чьи возможности сообщить о чужих злодеяниях были крайне ограниченны, к фольклорным произведениям, дарующим женщине право говорить. Шахразада, казалось бы единственная в своем роде, становится просто первой: она возглавляет целую череду героинь, начавших использовать нарратив в стратегических целях – чтобы уберечь себя от беды, высказать правду власть имущим и изменить свой социум.

Если вы читали «Тысячу и одну ночь» в детстве, едва ли это была версия без купюр. Я до сих пор так и вижу ряд великолепных корешков с золотым тиснением – многотомное собрание сказок «Тысячи и одной ночи» в прихожей у моей подруги детства. В ее доме это были одни из немногих книг домашней библиотеки, приближаться к которым, ввиду их пикантного содержания, детям не дозволялось (на той же полке стояли «Озорные рассказы» Оноре де Бальзака). И, естественно, все дети в доме делали попытки (иногда успешные) в них заглянуть. Что может быть слаще запретного плода? В изданиях «Тысячи и одной ночи» для детей не только опущены некоторые из историй (а остальные сильно отредактированы), но и убраны шокирующие детали рамочного повествования: строки о похотливых и распутных женщинах, сексуальных интригах и оргиях во внутреннем дворике{103}.

Шахразаду, может, и считают культурной героиней, но женщины в ее сказках, как правило, предстают распущенными лгуньями и изменницами. Рамочное повествование сборника абсолютно не предназначено для детей: оно как нельзя более явственно свидетельствует о том, что тексты, которые мы сейчас воспринимаем как детские сказки, изначально служили, по меткому выражению Джона