Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Мария Татар

превозносить ее за красоту, мудрость и справедливость, неподвластные времени. Мы, как правило, воздерживаемся от критики богов, особенно древнегреческих или римских.

Какое место отведено истории о Персефоне и ее похищении Аидом в бестселлере Эдит Гамильтон «Мифология», опубликованном еще в 1942 г. и десятки лет входившем в список обязательного чтения для американских старшеклассников? Автор помещает ее в раздел под заголовком «"Цветочные" мифы: Нарцисс, Гиацинт, Адонис». И как же подан этот сюжет? Там нет ни слова о развратных божествах, которые считают, что вольны брать все, что им угодно. Вместо этого мы получаем историю о братьях, один из которых, Зевс, великодушно «помогает» другому, Аиду: он создает изумительной красоты цветок нарцисса, чтобы приманить им Персефону и заставить ее отделиться от компании подруг, тем самым дав Аиду шанс «похитить девушку, в которую тот был влюблен»{69}. Вот и все – никаких упоминаний компульсивной сексуальной распущенности обоих богов, никакого сочувствия к девушке, ставшей жертвой этого «похищения». Аиду нужна царица, и кому, кроме матери Персефоны, придет в голову противиться его воле?

Персефона, мягко говоря, не рада стать невестой Аида. Она зовет на помощь отца, а оказавшись в подземном царстве, мечтает вновь увидеть мать. Только повинуясь приказу Зевса, Аид разрешает Персефоне вернуться домой. И даже после этого она может покидать царство мертвых лишь на время – весной и летом, – поскольку Аид хитростью заставил похищенную им невесту проглотить зернышко граната (дьявольски изобретательная версия «наркотика изнасилования»), что вынуждает ее вновь и вновь возвращаться в мрак подземного мира. «Он незаметно вложил зерно мне в рот – сладкую крупицу – и заставил меня съесть его против моей воли», – рассказывает Персефона матери{70}. Против Персефоны выступают превосходящая ее физическая сила и магия, которые сообща держат ее в плену вдали от солнечного света и радостей земной жизни.

Эдит Гамильтон, главный просветитель своего времени в сфере античной мифологии, без смущения включила в свою «Мифологию» полностраничную иллюстрацию под названием «Похищение Европы». На ней пленение Европы (с неминуемым последующим изнасилованием) изображено как момент ликования, праздника в открытом море: здесь вам и дельфины, и русалки, и сам Посейдон – и все они радостно участвуют в пышном торжестве на пенных волнах. Европе, читаем мы, «несказанно повезло»: «За исключением нескольких ужасных минут, которые ей пришлось пережить, переплывая на спине быка глубокое море, других испытаний на ее долю не выпало». А бык? «При всей своей неотразимости он выглядел настолько смирным, что девушек его появление не испугало, наоборот, они тут же обступили его и принялись гладить, с наслаждением вдыхая его благоуханный аромат»{71}.

Обратите внимание, что «Мифология» Эдит Гамильтон обещает нам в своем подзаголовке «бессмертные истории о богах и героях». Героини многих из этих историй – жертвы, которые ничем не примечательны и легко стираются из памяти. Они могут произвести на свет потомство, но им недоступны более оригинальные способы войти в историю, в отличие от целой плеяды греческих героев, демонстрирующих чудеса человеческой смекалки, хитрости, упорства и преступной дерзости. Дедал строит лабиринт. Прометей похищает божественный огонь. Ясон добывает золотое руно. Персей убивает Медузу.

Ф. Лейтон. Возвращение Персефоны (1891)

Через много лет после того, как Овидий описал Европу верхом на быке, в панике оглядывающуюся на берег, а греческий поэт Мосх во II в. до н. э. рассказал о похищении Европы в своем лирическом стихотворении, европейские художники неожиданно увлеклись этим сюжетом и один за другим принялись изображать на своих работах быка, уносящего на спине юную деву. Зевса и Европу можно обнаружить на картинах, гравюрах, кассоне (итальянских свадебных сундуках), покрытых эмалью табакерках и прочих предметах. «Похищение Европы» стало темой полотен для множества художников на протяжении веков. Среди них и Рембрандт, который в 1632 г. изобразил Европу глядящей (с ужасом, изумлением или просто растерянностью?) на берег, где ее подруги беспомощно заламывают руки, в то время как свирепый белый бык с приподнятым, словно готовая к броску змея, хвостом уносит свою жертву все дальше в море. Один искусствовед настаивает, что в этих картинах «нет ни намека на жестокость и насилие», но выражение лица Европы на многих подобных полотнах говорит об обратном{72}.

Какова же реакция критиков на этот сюжет? Вот одно показательное высказывание: «Рембрандт, мастер визуальных эффектов, с наслаждением выписывает разнообразные текстуры богатых одеяний и сверкающие золотом детали кареты и платьев»{73}. Непоколебимая приверженность эстетике и вера в то, что сила искусства способна возвысить изображаемый предмет, каким бы отталкивающим он бы ни был, сделали критиков невосприимчивыми к жестокости представленной на картине сцены. Разумеется, искусствоведы XX в., как известно, больше интересовались вопросами формы и стиля, чем содержанием, но все равно странно, что вплоть до XXI в. никто не обращал внимания на несчастную женщину, особенно с учетом того, насколько возмутительно изображенное на этих полотнах событие{74}.

Бесценное полотно Тициана «Похищение Европы», написанное в 1560-х гг., выставлено в Музее Изабеллы Стюарт Гарднер в американском Бостоне с комментарием, что деву на нем уносит «лукавый» бог. Далее нам сообщается, какой восторг владелица коллекции Изабелла Гарднер испытала, купив эту картину: «Я вернулась… после двухдневной вакханалии. Вакханалия заключалась в том, что я напивалась Европой допьяна, а потом сидела часами в своем итальянском садике в Бруклине, думая и фантазируя о ней»{75}. Душевное возбуждение здесь неосторожно приравнивается к возбуждению телесному. Это легкомысленное замечание Гарднер напоминает нам, что слова «восхищение» и «похищение» этимологически связаны друг с другом, а также что слово «восхищать» в своем устаревшем значении означало «уносить, уводить силою». Эти картины и их названия как бы предполагают, что похищение девушки – это не столько сексуальное насилие, сколько упоительное возвышение ее духа, а также, как ни странно, духа зрителя.

Рембрандт. Похищение Европы (1632)

Вот искусствоведческий комментарий к полотну Жана-Франсуа де Труа «Похищение Европы» 1716 г.: «На этой прелестной картине… запечатлен кульминационный момент сюжета, пересказанного Овидием в "Метаморфозах"… Юпитер обернулся прекрасным быком, чтобы заманить очаровательную царевну Европу и, когда она сядет к нему на спину, унести ее на Крит, где она родит ему троих сыновей»{76}. Прекрасным быком? Какие черты делают из свирепого зверя прекрасное создание? Не говоря уже о том, что этот бык похищает человека. И неужели какая-нибудь очаровательная царевна действительно могла бы так им прельститься, чтобы ускакать на нем в морскую даль? И вообще, как сцену похищения женщины с целью принуждения ее к сексу – что в современных реалиях легко приравнять к собственно изнасилованию – можно назвать «прелестной»?

Тициан. Похищение Европы (1560–1562)

В названиях целой череды европейских полотен, на которых изображены Зевс и Европа, слово «изнасилование», однако, не фигурирует. Вместо него используется эвфемизм «похищение». Ничего удивительного: для богов ведь совершенно нормально делать со смертными все, что только захочется, – что же нам остается, кроме как набросить на эти акты насилия покров неоднозначности. Многие даже искренне верят, что похищение вовсе не подразумевает действий насильственного характера. Один специалист по Древней Греции не так давно написал: «Будет справедливее назвать это похищением или соблазнением, нежели изнасилованием, поскольку боги каждый раз стараются сделать этот опыт, каким бы мимолетным он ни был, приятным для смертных. Более того, подобный союз, как правило, впоследствии приносит славу роду этих смертных – вопреки или даже благодаря тем страданиям, которые выпадают на долю конкретных представителей рода»{77}. Даже этот литературовед, который говорит о «союзе», а не об изнасиловании и настаивает на том, что богам дозволено совершать поступки, которые были бы «предосудительными» для смертных, демонстрирует некоторую долю сомнения: все-таки он признает, что этот «приятный опыт» не лишен «страданий». Почти во всех дошедших до нас источниках Европа хранит молчание, но в «Карийцах» Эсхила у нее все же есть монолог из «немногих слов». Ее рассказ краток, она лишь вскользь упоминает «сочный луг», которым Зевс ее пленил, а после фокусируется на собственной детородной функции: плодородии «божьей нивы», «муках женских», которые она вынесла при родах, и своем покрытом славой потомстве.

Джон Китс, частый гость Британского музея, не раз видел греческие вазы и их эскизы, на которых изображался