Империя хирургов - Юрген Торвальд

Тэйт намылил кожу живота женщины и затем смыл пену водой. Ассистент дал хлороформ. Тэйт сделал единственный, необычно короткий разрез. Последовало еще несколько разрезов, которые он выполнял толстыми и грубыми, но ловкими пальцами. Так он достиг глубины таза. Тэйт совершенно не глядя рассекал сращения, полагаясь лишь на мастерство своих рук. К местам кровотечений прижимали губки. Кровь брызнула из одного из сосудов. Тэйт склонился над ним. Он взял в зубы рукоятку своего скальпеля и перевязал сосуд. В то мгновение, когда он снова повернул голову, я увидел его лицо. На нем запечатлелась потрясающая дикость. Тэйт, казалось, был полностью захвачен тем, что делал.

Он вынул изо рта скальпель и быстрым движением сделал еще пару разрезов. Тэйт снова зажал нож в своих хищных зубах. Новые сосуды были перевязаны. Скальпель снова в руке. Удаленные придатки упали в емкость для отбросов. Еще лигатуры. Брюшная полость зашита без посторонней помощи и так быстро, будто бы это сделано руками волшебника. В обязанности ассистента входит лишь дача хлороформа и наблюдение – более ничего. Когда были наложены последние швы, прошло менее восьми минут. Тэйт вымыл руки в теплой воде. Он повесил фартук на гвоздь в стене и направил на меня свой пронизывающий взгляд. «Вы ведь тоже явились от доктора Симса, – спросил он, – по поводу моей холецистотомии?» Еще до того, как я успел ответить, он развернулся и направился к двери. Она вела в плохо освещенную больничную палату, заполненную женщинами. Еще отчетливей, чем в операционной, я почувствовал то, что Листер назвал «запахом скотобойни», который уже давно сменился запахом карболки во всех больницах, где некогда пренебрегали использованием антисептиков. К моему удивлению, здесь пахло не гноем и разложением, как в прочих больницах в тот период, когда не было известно о свойствах карболовой кислоты. Но воздух все же оставался тяжелым и неприятным.

«Чувствуете ли Вы, насколько здесь натуральный воздух? – прогремел голос Тэйта. – Никакой химической вони, которой один лондонский господин пропитал все больничные палаты. Мы нисколько не боимся тех сказочных существ, которых он называет микробами. Много хорошей английской воды и хорошего английского мыла заставят потом немного поголодать, но это лучше, чем отравлять себя химикалиями. Я практик и плевать хотел на все научные премудрости. Здравый смысл имеет значение. Остальное – нет».

Несколько женщин стонали. Было очевидно, что они испытывают боль. Стоя рядом с последней кроватью, Тэйт небрежно взглянул на меня. От него ускользнуло выражение ужаса на моем лице. «В моей больнице нет никаких обезболивающих, – сказал он. – Они хороши только для людей, которые так или иначе умрут».

Был ли он таким же холодным, бесчувственным тактиком, как парижский врач Пеан? Разве он сам не чувствовал боли? Разве он, будучи, по выражению Симса, первым европейским хирургом, успешно удалившим камни из желчного пузыря, не представлял, какие мучения они доставляют? Неужели он заставлял страдать больных, которых сам вернул к жизни? Неужели холецистомию он проводил в той же дикой спешке, как и ту операцию, за которой я наблюдал?

«А теперь пойдемте, – сказал Тэйт в новом приступе учтивости, – пообедаем вместе. После я покажу Вам пациентку с желчнокаменной болезнью. Она пышет здоровьем. К сожалению, у меня нет других пациентов, которых я мог прооперировать до Вашего приезда».

В столовой мы были одни, пока не вошел молчаливый слуга с огромным количеством вин и блюд, и Тэйт без лишних слов приступил к жадному их поглощению. Он объяснил, что миссис Тэйт сейчас в отъезде, но она обязательно понравилась бы мне. Его едва ли интересовало, по вкусу ли мне пришлась еда. Время от времени он подкармливал голубых персидских котят, которые увивались вокруг его стула. Покончив с огромным куском сыра и выпив еще два бокала вина, он впервые поднял глаза от тарелки, зажег огромную, толстую сигарету и поднялся со стула, тем самым переместив на ноги весь свой огромный вес.

«Теперь самое время, – констатировал он. – Я покажу Вам мою пациентку. Пойдемте. В половине первого начинается общий прием, и иногда они там скапливаются десятками. На осмотр мне требуется ровно минута и еще полминуты, чтобы сообщить каждому, что у него не так. Но и это отнимает время».

Он бросил домашний халат на кресло и облачится в плотное твидовое пальто. Снаружи ждал экипаж, в котором мы провели около пяти минут, сворачивая на разные улицы, пока наконец не достигли внушительных размеров дома.

Через минуту нас уже встречала женщина сорока лет, пребывавшая, как казалось, в отличном самочувствии. Тэйт бегло представил меня американским другом и хирургом. «Как у Вас дела?» – проговорил он басом.

«О, замечательно!» – ответила она.

«Жалобы?»

«Только из фистулы постоянно что-то сочится. Но это, конечно, мелочь по сравнению с тем, что я выстрадала». Она посмотрела на Тэйта восторженным взглядом чудом спасенной пациентки. Тэйт попросил ее показать послеоперационные швы. Робко глядя на меня, она разделась, Тэйт же продолжал вводить меня в курс дела: «Пациентка попала ко мне с сильными болями в правом боку и подвижной опухолью над правой почкой. Могло быть три возможных диагноза: блуждающая почка, опухоль поджелудочной железы или желчнокаменная болезнь, отягощенная опухолью желчного пузыря. Двадцать третьего августа я сделал разрез длиной 4 дюйма и обнаружил камни в желчном пузыре. Через иглу я откачал оттуда 10 унций скопившейся желчи, потом вскрыл сам пузырь и увидел несколько крупных камней. Должно быть, один из них раскрошился, прежде чем я успел его извлечь. Затем я вывел края желчного пузыря наружу в верхней части разреза. Через четыре недели пациентка уже полностью пришла в себя. Боли, как вы видите, ее больше не мучают». Резким рывком Тэйт сорвал пластырь, который удерживал на ране повязку. В ту же секунду я увидел на животе пациентки затянувшийся шрам, на вершине которого было маленькое отверстие с воспаленными краями. Из него каплями сочилась желчь. «Удивительный свищ, – сказал Тэйт. – Некоторое количество желчи выходит оттуда. Но основная часть все же идет естественным путем.

Желчный пузырь снова обрел свою нормальную величину. В случае же, если там снова образуется камень, мы сможем раздробить его через это отверстие».

Он приклеил к ране новый пластырь. «И этот свищ никогда не затянется?» – спросил я у женщины. «Конечно, нет», – ответил за нее Тэйт. «Доброго дня!»

Он не стал дожидаться, пока я попрощаюсь, и назвал извозчику адрес своей больницы. Между тем, у дома номер семь по улице Кресент уже собралось восемь-десять экипажей.

«Мельница моих будней, – проворчал он. – Я должен Вас покинуть. Вскоре в Лондоне вы сможете услышать мой подробный доклад об операции, одиннадцатого ноября на заседании Королевского медико-хирургического общества. Насколько я могу судить, зная этих высоких господ, он не вызовет особого оживления. Но это меня не волнует. Возможно, к тому времени мне удастся сделать еще одну операцию на желчном пузыре. Как говорится: если вдруг состояние Ваше станет критическим, я с удовольствием избавлю Вас от камня. А сейчас прошу меня извинить!»

Мы с Сьюзан покинули Бирмингем в тот же вечер. Серый туман, который валил из печных труб и окутывал улицы, отражал то, что было у нас на душе. Я бы солгал, если заявил бы, что надежды, которые я лелеял, направляясь к Тэйту, рухнули. Спасительно было сознание того, что где-то живет и работает хирург, который в час крайней нужды сможет меня прооперировать. Но был фактор, который омрачал эту уверенность. Мне хотелось верить, что тот самый час крайней нужды, заставивший бы меня лечь под нож Тэйта, никогда не наступит или, по крайней мере, не наступит до того момента, пока другие хирурги не овладеют иной техникой. Я не мог отрицать: первая встреча с Тэйтом повергла меня в шок.

Дело было в дикости его облика и поступков. В его упрямом игнорировании антисептиков. И в чем-то еще. Я спрашивал себя, могла ли операция, которая до конца жизни будет напоминать о себе свищом в правом подреберье, называться исцелением! Я придерживался того мнения, что это было рискованно, что это было непозволительным сопротивлением судьбе, по воле которой я был все еще жив, когда Тэйт добился первых успехов. Но этот вопрос никак не шел из моей головы. Напротив, он порождал новые вопросы: зачем выводить желчный пузырь наружу? Зачем нужен свищ, который никогда не заживает? Конечно, было несомненное преимущество в том, что края пузыря фиксировались на брюшной стенке и при новом скоплении камней до него было бы относительно легко добраться. Но был ли желчный пузырь чем-то большим, чем хранилищем желчи, которая далее поступала в двенадцатиперстную кишку? Был ли он необходим? Могла ли желчь попасть в кишку напрямую из печени по печеночному и общему желчному протоку? Можно ли полностью отсечь желчный пузырь от печени и удалить его вместе с камнями?