Охота - Кирилл Цыбульский

лежала жемчужина. Мальчик открыл глаза и увидел перед собой багровое лицо громилы, угрожающее лопнуть в любую секунду. Канн не знал, что отец наблюдает за ним, вместо молитвы.

Мальчик свернул язык в рулон и проглотил таблетку, не задумываясь. Страх пробежал по телу дрожью, будто от голоса отца. Но тот молчал. Его глаза сверкали как самое острое лезвие.

– Аминь! – сказала женщина.

Она открыла глаза и увидела, как за ней повторили все остальные.

Канн видел, как его мать плакала. Вот так: в дверной щели на кухне, куда помещалась тонкая полоска ее тела, словно осколок зеркала, отражающий все без изъяна. Канн называл ее Бонни после просмотра культового фильма «Джуманджи», вышедшего в 1995 году. Они вместе ходили на этот фильм, а после обедали в «Карлос Джуниор». Это был их день. Только их.

Так было, пока не появился он…

Бонни слушала, как пятилетний Канн рассказывает, закусив язык, как бы он победил в этой игре. Он спрятался бы от любой опасности, а потом бросил бы игральные кости на двенадцать очков.

– Это же так просто, – заявил Канн.

Двенадцать очков. Две шестерки.

Бонни сидела на месте сына. Она сминала фартук и что-то бормотала себе под нос. Женщина накручивала на указательный палец шнурок фартука и отпускала, когда кожа окрашивалась в синий цвет и твердела. Бонни подносила палец к губам и прикасалась холодным отпечатком. Она превращалась в чужую женщину, Канн не узнавал в ней мать. Эта женщина покачивалась на стуле и говорила сама с собой. От себя у нее не было секретов. Она знала, насколько далеко все зашло, и не видела оттуда выхода.

Комната Канна была на втором этаже. На втором этаже двухъярусной кровати под косым потолком, до которого мальчик мог дотянуться. Канн мечтал о звездах, глядя на узоры досок, какими был обит потолок. Между мальчиком и небом была стена. Крыша.

Канн убегал из дома по утрам, чтобы стереть эту границу. Он без единого скрипа открывал форточку и сползал по водосточной трубе. Его босые ноги касались холодного песка, проходя по тропинке через огрызок настоящего леса, за которым разливалась река. Ночью ее вода становилась волшебной. Она звала, шепча на ухо ласковые слова. Она жгла тело, когда Канн переплывал реку.

Мальчик ложился в сырую траву и словно тонул в ней. Звезды разгорались мотыльками, холодные легкие успокаивались, и Канн засыпал. Ему снилось, что звезды кружат над ним снежинками, они танцуют в плавном вальсе и ложатся на кожу, таят и исчезают.

Обходя глазами балюстраду и проникая сквозь тонкую щель на кухню, Канн смотрел на Бонни. Мать покачивалась и шевелила губами, похожая на сломанную игрушку. По тому, как дергались мышцы ее лица, мальчик думал, что мама ругает себя за что-то, она думает, что вела себя плохо. Но это не так.

Из уст Бонни слышались слова:

– Дрянь!

– Сука!

– Сука!

– Дрянь!

Она повторяла их, срываясь на крик, когда заметила глаза Канна на лестнице. На ее лице застыла улыбка. Из приоткрытого рта вытекала густая капля слюны.

Мальчик замер от испуга, тело перестало слушаться. Он упал на пол и надеялся, что все кончится. Зрачки расширились до бездонных колодцев. Сердце стучало так, что могло выдать Канна. Он медленно поднимал голову, успокоившись. Канн видел потолок. Старые обои первого этажа. Дверь на кухню.

Канн заметил щель и стал спускаться по ней взглядом как по пожарному шесту. Мальчик надеялся, что внизу окажется пусто, что он сможет вернуться в кровать, а сердце, наконец, успокоится. Канн хотел в кровать как никогда, как маленький мальчик. Он хотел в кроватку. Запереться под одеялом, в безопасности.

Канн лишь коснулся взглядом матери. Но этого было достаточно. Он запомнил ее на всю жизнь. Канн запомнил мать, сидящую на его стуле. Запомнил выражение лица. Запомнил, что она показывала на него пальцем. Вернее, думала, что показывает.

На месте правой руки был грубый обрубок, расчерченная кровоточащими швами культя, не успевшая привыкнуть к собственному обличию. Бонни подняла обрубок руки, с которого капала кровь, и рассмеялась, глядя на сына. Она простонала:

– Я тебя вижу!

Глава 18

Моника всегда смеялась над шутками Терри.

– Знаешь, что общего у пистолета и дырокола? – спрашивал иностранец. – Они оба оставляют дыры.

Проститутка смеялась так громко, что обращала на себя внимание прохожих. Одни оборачивались, чтобы еще раз взглянуть на упругие ягодицы, напрягающиеся от каждого шага на высоких каблуках. Другие смотрели на нее как на чокнутую, когда смех Моники перекрикивал гудки катеров на Неве.

Они гуляли по набережной, и Моника рассказывала о том, как проводила дни в детском доме. Больше всего она любила уроки, потому что только тогда, когда в классе еще двадцать детей, Маша могла расслабиться.

– Нас рассаживали по одному. Выдавали учебники, обрисованные членами и вагинами, и заставляли учиться. Меня почти никогда не вызывали к доске, потому что я сидела на первой парте, – говорила Моника, пока они с Терри переходили через мост. – И я думала о своем. Я мечтала о красивом будущем вместо того, чтобы учиться, потому что в остальное время приходилось думать о другом. О том, как выжить. В буквальном смысле.

Ветер развевал ее рыжие волосы. Господи, какая она красотка. Фигура, достойная греческих скульптур, твердые черты лица, созданные для холста Рубенса. Голос Моники затягивал Терри с собой в детский дом, он вел его по ржавым баракам комнат и усаживал рядом с Машей в столовой, когда она продолжила:

– Толстяка Лобовски боялись все. Его семья была потомками выходцев из Польши во время Второй Мировой войны. Я никогда не забуду его озлобленных глаз. Я видела, как в них кипела ненависть. Таких детей надо держать подальше от остальных. Иначе они подчиняют себе слабую массу, – Моника говорила на полном серьезе. – Этот придурок избивал всех, кто подвернется ему под руку. Нет. Конечно, нет. За него это делала свита. Лобовски смотрел, любовался тем, как его молят о пощаде, как умываются кровью и мочатся при одном только взгляде толстяка. Я тоже однажды столкнулась с ним.

Моника бледнела, рассказывая о детстве. Она говорила о нем и останавливалась только тогда, когда слезы перекрывали доступ кислороду. Терри замечал, насколько ей больно, но знал, что молчать она не может.

– Лобовски подошел к столу, за которым сидела я, и сказал: «Это мой ужин». Я сделала вид, что не услышала. О чем, конечно же, пожалела. А пожалела бы я в любом случае. Один из ублюдков его свиты ударил по моей руке и выбил ложку. Она долго звенела на полу. Долго и громко. Вся столовая затихла, наблюдая за нами. Дети радовались, что толстяк пришел не к ним. – Моника облокотилась на кованые узоры набережной. Ей нужна была передышка, хотя воспоминания не хотели отпускать. –