Верность - Константин Локотков

Виктор ценил вкус Аркадия, давал ему свои стихи. Аркадий был скуп на похвалы и неумолим, когда обнаруживал недостатки.

— Ну что ты такое написал, Виктор, — гудел он, возвращая рукопись. — Нехорошо! Стараешься убедить читателя в своей любви к девушке, а все видят, что ты ее не любишь.

— Как так? — Лицо Виктора вытягивалось.

— Восхищаешься ее голосом, а то, о чем она говорит, для тебя неважно. Лишь бы слышать голос. И это мера уважения к девушке? Странно. Очень странно. Исправь. А еще лучше — уважай девушку.

Виктор краснел и, пробурчав что-то, прятал рукопись. Через некоторое время, оправившись от смущения, он задорно отстаивал стихотворение.

Они умолкали, не убедив друг друга. Но Аркадий опять когда-нибудь вспомнит об этом при случае. Он уже следил за каждым шагом Виктора. Вот затеяли как будто безобидную беседу о свободе и необходимости; Аркадий сидел на койке, большой, добрый, довольный. Федор мягко ходил по комнате, поглаживая затылок.

«Свобода, осознанная необходимость… Спиноза… Гегель… Формула Энгельса… Метафизика…» — и Семен старался понять: зачем все это нужно в жизни?

И вдруг Аркадий настораживался:

— Виктор, ты куда?

— Предоставляю вам свободу, — усмехался он, — а мне необходимо в институт, на семинар. Идти не хочется, но… осознанная необходимость.

— Подожди! — останавливал Аркадий. — Во-первых, ты неграмотно выражаешься: не хочется, а — осознанная необходимость. Раз тебе не хочется — значит, ты не свободен в этом своем решении.

— Нет, я не говорю этого. Мне нужно идти — и я иду.

— А все-таки не хочется?

— Ну да. Но мне надо.

— Значит, ты не свободен, — уточнял Аркадий. — Тебе не хочется, а идешь. Следовательно, это принуждение? Тогда какая же это осознанная необходимость, какая же это свобода? Отсюда вывод: общественная работа для тебя не осознанная необходимость, не свобода, а принуждение? Так?

Виктор рьяно защищался. Вступал в спор Федор. Аркадий поднимался с койки и словно вырастал — делался стройнее и выше. Подкрепляя слова сильными жестами, он отчитывал Виктора. И Семен вдруг обнаруживал, сколько простых жизненных явлений кроется в этом сухом философском термине «свобода и необходимость» — и поведение в быту, и общественные обязанности и учеба и долг.

Аркадий особенно ополчался на Виктора за его неактивное, равнодушное отношение к жизни.

— Увеличили рабочий день с семи до восьми часов, — говорил Аркадий, — и каждый простой человек у нас знает, что это необходимо. Он сознает, что это нужно. А ты не хочешь думать об этом. Ну, увеличили — и ладно. В Москве знают, что делают. Откуда у тебя это бездумье? На какой черт, извини меня, нужно твое образование, если оно все от созерцания? Равнодушие к жизни — это отвратительно, Виктор! Каждый факт нашей жизни кричит: будь начеку! Не обольщайся, не усыпляйся внешним спокойствием жизни! Думай, вникай во все: как? что? почему?

— Ты мне политграмоту не читай, — горячился Виктор. — Ты думаешь, когда нужно будет умереть за Родину — не умру?

— Умрешь, — соглашался Аркадий. — Но кому нужна эта твоя обреченность?

Виктор засмеялся:

— Эх, Аркашка! Да кому придет в голову перед лицом врага размышлять о свободе и необходимости? Я знаю, что это мой долг, и пойду. А свободно это или необходимо… не все ли равно?

— Ты опошляешь понятие долга, — мрачно резюмировал Аркадий. — Долг, готовность умереть — это свободное движение души, идущее от сознания необходимости, а не просто выполнение такого-то параграфа.

Они так и не окончили беседы. Надо было идти в институт. Ночью, перед сном, дискуссия вспыхнула с новой силой.

— Чудесно! — шумел Аркадий, хлопая ладонью по спинке кровати. — Ты мне скажи, как умирают люди?

— Я не видел. Но знаю: надо — и они идут на смерть.

— Прекрасно! Идут. А как, по-твоему, жалко им своей жизни? Нет?

— Не знаю. И не хочу знать. Надо — и все. Долг!

— Прекрасно! Долг, честь, любовь, — ты меня целый день, как деревянными шариками, стукаешь по лбу этими словами. Верно, черт возьми, красивые слова! Но они… — Аркадий не сразу и как-то приглушенно закончил, — не всегда и не везде произносимые слова.

Наступило молчание. Виктор негромко переспросил:

— Как?

Аркадий не ответил. Он сердито пыхтел в темноте.

Проснувшийся Федор приподнялся на локте и, всматриваясь в темноту, спросил:

— Аркадий, когда ты шел добровольцем на фронт, ты думал о своей жизни?

— Да. Думал. И пошел.

— Понятно! — Федор лег и повторил: — Понятно!

— Не совсем, — буркнул Виктор.

Но по тому, как быстро он уснул, Семен видел, что он совсем ничего не понял.

…В синем окне, обрезанном белой занавеской, четко обозначаются звезды. Ходики на стене выговаривают секунды. Все спят… В такие тихие минуты хорошо думать о Наде. Семен сегодня три раза встретил ее. Первый раз — в столовой у кассы: она и Женя стояли в очереди.

Надя повернулась на его взгляд, точно от толчка, внимательно и долго (так долго, что у него перехватило дыхание) смотрела на него. Женя Струнникова сказала:

— Бойцов, дай сорок копеек, нам не хватило.

«Ах, Женя! Счастливый Аркадий — такая замечательная девушка…» У него была мелочь, он дал им деньги.

Второй раз Надя встретилась в коридоре — обожгла синими глазами и торопливо, склонив голову, прошла мимо. Что с ней? Такая грустная…

Вечером она с Виктором была в кино. Семен тоже. Они сидели впереди, через три ряда. Э, что там кино! На экран смотрел тот, кто не любил и не страдал, а он смотрел только на ее затылок. А когда она поворачивала голову (а она поворачивала ее часто, и Виктор предупредительно склонялся к ней), Семен видел неясный в полумраке ее профиль.

Выходя из клуба, Виктор оглянулся, показал пальцами в воздухе: спички есть? Семен протиснулся к ним и, пока держал зажженную спичку, готов был провалиться под неотрывным, внимательным взглядом Нади. Да, она стала чужой, обидно незнакомой, будто не было детства, хорошей дружбы, всего, что так дорого в воспоминаниях…

…Вечерами они играли в лапту, ходили на пионерские сборы, на реку — ловить пескарей. Семен подсекал маленьких большеротых рыбешек, а Надя, жалея их, бросала обратно в воду.

Помнит Семен день похорон матери Нади. Музыки не было. Директор школы говорил речь. Надя не плакала, она удивленно смотрела на мать, стоя у гроба. Потом, когда гроб опустили и засыпали землей, тетка взяла Надю за руку и увела.

Встретившись с Надей через несколько лет в десятилетке, он увидел ее другой — совсем-совсем чужой. Конечно, и он был уже не прежний. Никогда раньше он не чувствовал, что так некрасив, смешон, ненужен. Если бы Надя знала, как он сам ненавидит свое лицо! Но она ничего не знала. Она уехала из деревни раньше, чем явился его отец. Вот всегда так: мысли о Наде приводили к воспоминаниям об отце. Но теперь Семен без прежней озлобленности и боли думает о нем. Он не мог объяснить себе, в чем тут дело. Время, что ли, притупило боль? Или товарищи помогают забывать об отце? Семен с болезненной настороженностью встречал каждое их движение и не находил и намека на неискренность или презрение. Было такое чувство, словно он после тяжелой болезни делал первые, нетвердые шаги. Было радостно оттого, что опять можно ходить, дышать, смотреть, и вместе с тем боязно, что кто-нибудь грубо толкнет. Но никто не толкал, и от этого хорошо и тихо становилось на сердце…

И все-таки Семен по-прежнему был неловок с людьми и, как и раньше, остро чувствовал свое одиночество. Наверное, он слишком долго оставался один со своей обидой на людей.

Он не имел друга. Жизнь товарищей по комнате, как бы она ни была ему близка и понятна, все-таки не была еще и его жизнью. Он привязался к Аркадию, любил в нем все: его походку, смех, умелую шутку, его способность к учению, но он не мог до конца освободиться от неловкости в обращении с ним. Такой замечательный парень, разве Семен может оправдать его дружбу? Его отношение к Аркадию походило на молчаливую, робкую привязанность. В последнее время Семен стал лучше чувствовать себя с Федором. В начале совместной жизни в комнате ему казалось, что Федор хуже, чем он ожидал, — какой-то сухой, будто застегнутый на все пуговицы; его решительность и прямота порой пугали.

Затем он увидел, что Федор, в сущности, неплохой парень. А чем дольше Семен жил с ним в комнате и сравнивал его с Аркадием, тем больше убеждался, что Федор, пожалуй, становится для него не хуже Аркадия. Но и Федор, разве он может стать другом Семену? Не снисходительность ли это — его дружеское расположение? Что ж, он имеет право на снисходительность — отличник, спортсмен, решительный, волевой парень, а главное — коммунист и сын коммуниста. Дружба предполагает равенство, в этом Семен уверен. Он не имел друга, но страстно хотел его…