Верность - Константин Локотков

Он завидовал и Купрееву. В его внимательных серых глазах, твердом подбородке и упрямых губах чувствовалось спокойное сознание своего достоинства. Купреев часто останавливал на Бойцове взгляд. Семену было неловко: помнилось еще первое посещение института, когда Купреев укорил его в невежливости.

Случай в коридоре, когда незнакомый студент обидел Семена, а Федор заступился, заставил его переменить свое отношение к Купрееву. Семен сам хотел ответить достойно обидчику, но ему вдруг показалось, что все стоявшие вокруг молча одобряют глупую шутку, тайно насмехаются. Здорово отделал Купреев этого дурака! Если бы он и все, кто стоял вокруг, полезли на Федора, Семен показал бы им, что и он не такой уж слабый. Но этого не случилось, Федор отошел при общем, как показалось Семену (а это так и было), одобрительном молчании.

После, встречая Семена, Федор смотрел на него задумчиво и ясно, а тот, краснея, как девушка, завороженно проходил мимо. Он сразу почувствовал в Федоре друга. И ждал сближения, как другие ждут праздника.

Когда однажды Купреев взял его в коридоре под руку, Семен радостно вспыхнул.

— Товарищ Бойцов, вы живете в двадцать восьмой комнате?

— Да.

— У вас там тесно, мне говорил комендант.

— Да. Очень. Шесть человек.

— В таком случае, — Федор остановился, — переходите к нам, у нас есть свободная койка.

— А… какая комната? — неловко спросил Семен и еще больше покраснел от досады: он знал, в какой комнате жил Купреев. — Хорошо. Я с удовольствием.

А когда Федор отошел, Семен вспомнил, что в той же комнате жил и Виктор Соловьев. Он хотел сразу побежать и отказаться, но было уже поздно: Федор входил в комнату комитета комсомола.

Глава шестая

Федор поднялся по цементным ступеням на второй этаж, обогнул фотолабораторию, раздвинул портьеру на балкон и сказал капельмейстеру Сережке Прохорову:

— Потише можешь?

Сережка, поправив очки, оглянулся на музыкантов.

— Ребята, предлагают потише. Как? Удовлетворить?

Кто-то басом:

— Отказать.

Сережка развел руками:

— Отказать.

Федор сказал:

— Стекла дрожат, с ума сошли!

И, не дождавшись ответа, задернул портьеру, повернул налево и остановился перед кабинетом Ванина. Постучался.

— Александр Яковлевич, можно?

— Пожалуйста.

Ванин откинулся на спинку стула, поднял усталые глаза. «Ленин», — прочел Федор на корешке книги.

— Садитесь… — Ванин смущенно почесал пальцами щеку. — Оркестр этот… Меня словно в бочку запаковали и сверху дубасят.

— Я им говорил.

— Ну?

— «Отказать».

Ванин засмеялся.

— Я настаивал, чтобы оркестр сидел на положенном месте — перед сценой, а Прохоров с вашего позволения опять залез на балкон, — сказал Федор.

— Ну да, ну да, — закивал Ванин, — я ему разрешил.

И опять смущенно, не пряча ясных, с хитроватыми искорками глаз, почесал пальцем у носа, поднялся и мягко прошел по ковру. В небольшой его комнате было тихо, уютно, на столе стояла лампа под матовым абажуром. Совсем неуместной казалась возня за перегородкой — звяканье инструментов, сдержанный смех.

Ванин полагал, что, если они будут очень принципиальными в таких мелочах, как эта: где сидеть оркестру, что, собственно, не меняет сути дела (все равно играют неважно), они добьются того, что оркестр разбежится. А так — и оркестр играет, и ребята довольны: им сверху все видно.

— А главное — их все видят, — усмехнулся Федор.

— Да, и это важно, — весело откликнулся Ванин.

— А вы знаете, Александр Яковлевич, Прохоров, к которому вы так благосклонны, очень неважно учится. Вряд ли его допустят до сессии — четыре задолженности по зачетам.

— Да, я знаю. Вы говорили с ним?

— Нет, я еще не успел. Говорила с ним групорг первого курса Степанова.

— Ну и что?

— Упрямый паренек. «Я, — говорит, — не подлежу вашей обработке».

— Ишь ты какой! — качнул головой Ванин. — Обработке!

— Да… Кроме того, скверно стал вести себя в быту.

— Как? — Лицо Ванина стало серьезным.

— Начал пьянствовать. Связался с какими-то ребятами из города, каждый день — до полуночи. А вчера разбил стекло в умывальнике.

— Пьяный был? — испуганно спросил Ванин.

— Да.

— Вот это самое отвратительное! — Ванин, сморщившись, как от боли, быстро прошел к столу, сел, опять встал и принялся ходить по комнате. — Отвратительно, что люди своим легкомыслием опошляют, — он на секунду задержался и в волнении не сумел подыскать нужного слова, решительно махнул рукой, — все опошляют! И вот, видите, как оборачивается против нас это забвение работы с людьми. Ведь он не пил, нет?

— Не замечали раньше.

— Вот! А потом — пошел! Ай-яй-яй!..

Он покачал головой, опустив перед собой сцепленные пальцы рук.

— Вот мы много уделяем внимания отличникам, передовым ребятам, — продолжал он, — а о таких, как Прохоров, иногда забываем. А ведь и он нам дорог как человек, мы должны драться за каждого. И потом, ведь он влияет на других! Сразу же заняться им, немедленно!

— Хорошо.

— И вот что: если уж он очень упрям, хорошенько встряхнуть его! Для упрямых это иногда полезно. — Остановился, твердо посмотрел на Федора. — Он очень упрям?

— Мне кажется, да.

— Ничего не делайте без меня. Докладывайте.

Ванин постоял, хмурясь, потом подошел к двери, прислушался. Оркестр исполнял медленный вальс. Ванин слушал, подняв голову, и лицо его отражало простодушно-живое внимание.

— Соврал! — вдруг досадливо щелкнул пальцами, повернулся к Федору, будто ища сочувствия, заметил его улыбающийся пристальный взгляд и рассмеялся.

Потом они еще долго сидели за столом, просматривая план работы на месяц, сводки соревнования с московским вузом. Приезд бригады москвичей по проверке хода соревнования ожидался в ближайшее время.

— Учтите, Федя, вы будете отчитываться о работе комсомольской организации на том же заседании парткома, в присутствии москвичей. А работой вашей я недоволен, прямо вам скажу.

— Не знаю, Александр Яковлевич! Я делаю все, что нужно и что могу, и хочу сделать хорошо. Значит, не получается, не умею, — с досадой сказал Федор.

— Я верю в ваше желание сделать все хорошо, — мягко проговорил Ванин, — и вы можете! Но у вас получается все как-то односторонне, частности играют самодовлеющую роль. Зачем вы, например, убили столько времени и энергии на организацию сегодняшнего — второго по счету — литературного вечера? Мы с вами беседовали о литературе, помните? Я вовсе не хотел направлять ваши усилия только в эту сторону, я имел в виду общее образование. Вот вы литературный вечер организовали, а теоретическую конференцию по вопросам технологии производства и вторую — по истории партии — отодвинули на неопределенный срок… А ведь историей партии вы далеко еще не достаточно занимаетесь…

Внимательно взглянув на Федора, Ванин быстро закивал головой.

— Да, да! Многие из вас рассуждают так: я советский человек, мне все ясно и так, я верю своей партии, своему правительству, зачем мне теория? Это неправильно, вредно! Да, у большинства из вас есть хорошая советская интуиция. Но сколько я знаю в жизни примеров, когда человек, здоровый, сильный советский человек, но не вооруженный ясным коммунистическим мировоззрением, плавает, извините за грубое слово, в самых элементарных вопросах. И в конце концов теряется, оказывается банкротом. А ведь вы, кроме того, призваны руководить молодежью. Вы мне скажете, что сдали курс по истории партии, но ведь этого недостаточно, надо повседневно, глубоко изучать первоисточники марксизма-ленинизма.

Людям, выполняющим в институте роль преподавателей, учителей, не было ничего проще, считал Ванин, определить главную свою обязанность. Однако далеко не все представляли ее четко. Ванин пришел к этому убеждению, ближе познакомившись с работой кафедр.

Некоторые мыслили главную свою обязанность в общих и довольно туманных чертах. Попадались и такие, у которых война на Западе порождала нездоровое, пугливое беспокойство; подчиняясь ему, они увлекались одними вопросами и принижали другие. Могло ли таких людей всерьез занимать качество подготовки студентов? «В мире тревожно, никто не знает, что будет завтра», — вероятно, думали они.

Ванин знал, что таких людей мало, они не определяли общего взгляда на подготовку студентов. Но он хотел, чтобы главная и очень ясная задача — воспитывать студентов в духе спокойной, непоколебимой уверенности в победе коммунизма — была достоянием всех учителей. Ленинское указание: «Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали», — было, есть и будет компасом для всех, кто по призванию и по долгу гражданина учит молодежь.