The Мечты. Минор для мажора - Марина Светлая

но ее вопрос остался без ответа. Во всяком случае Андрей Дмитриевич даже не озадачился тем, чтобы поразмыслить над ним. Наоборот, он уставился на новое лицо. С любопытством и все той же широченной улыбочкой.

- А дядя кто? – выдал он.

«Конь в пальто» - отозвалась Юлька в голове Богдана.

Он глянул на нее, пытаясь по выражению ее лица понять, может, она и правда влезла в его голову и там разговаривает. Но ничего подобного в ней не разглядел. Она лишь пожала плечами и сказала ребенку:

- А это… это дядя Бодя. Папин друг. Знакомься. Как мы учились знакомиться? Помнишь?

Мальчишка взмахнул километровыми ресницами, нахмурился, напрягая память, без сомнения, очень неплохую, и без капли стеснения громко поприветствовал своего гостя:

- Пливет, дядя Бодя! Я Андлей!

«Папин», значит, «друг»!

Богдан хмыкнул и спросил у Андрея:

- Любишь печенье?

- Люблю-ю-ю, - протянул тот.

- Тогда точно стоит попробовать, - это Богдан сказал уже Юле.

- Он потом ужинать откажется, - проворчала она, но мелкого усадила на свой стул, предварительно отодвинув ноутбук по столу ближе к Богдану. А потом взяла с подоконника корзиночку с печеньями. Одно дала мелкому. А потом протянула Моджеевскому.

- А ты заказы принимаешь? – спросил он, выуживая из корзинки лакомство.

- Заказы на что?

- На то, чем ты здесь промышляешь, - объяснил Богдан и хрустнул, откусывая, печеньем.

- Нет. Вкусно?

- Вкусно, - проговорил с набитым ртом Моджеевский и взял еще одно печенье с явным намерением подтвердить сказанное и продлить свой визит. – Ты про няню у Жени спрашивала?

- То есть теперь мы будем говорить о няне? – фыркнула Юлька.

- Почему нет? У Лизона была хорошая няня. Отец хвалил.

Юля опустила глаза, чтобы не смотреть на него. Уткнулась в макушку сына, усердно слизывающего крошки с пальцев. Только бы Богдан не видел, как задел. Задел ведь. Она про Лизу знала куда меньше него. Он теперь все время бывал в семье, присутствовал на всех праздниках, не пропускал никаких дат. Находился в доме, где сама Юля быть не могла, пока он там. Искоренив себя когда-то из его жизни, искореняла себя и из жизни сестры, отца, племянницы, брата. Да даже из собственной.

Совершила ошибку?

Наверное. Да. Сейчас, спустя столько времени, она хотя бы себе могла признаться, что тогда, очень давно, еще в школе, совершила ошибку, потому что позволила вмешаться другим. Обстоятельствам, людям. Людям – особенно. Их она слушала и не слушала его. Не хотела слушать. Пустила свою жизнь совсем по другому маршруту, чем та могла бы пойти, если бы в тот далекий год хоть раз нормально поговорила с Богданом.

Может быть, даже если бы они все равно в итоге разбежались, сейчас могли бы спокойно общаться. Или позволить себе невозможную роскошь быть друзьями.

Ошиблась. Не выслушала. Не простила.

Но сейчас-то уже чего? О чем жалеть, когда у нее семья, у нее все хорошо, а у него… все слишком далекое, чтобы снова решиться мечтать.

Одно она знала точно – Женя иногда говорила. Богдан к Лизе прикипел всей душой. И это ранило очень больно. Он знал Лизку, а она – нет. За последние три года столько всего пропустила.

Переведя дыхание, Юля подняла подбородок, весело ему улыбнулась и еще веселее сказала:

- Женись, заводи ребенка, ищи ему няню. И кстати, не придется озадачиваться заказами. Выпечкой будет баловать жена.

Он искренне рассмеялся в ответ. В чем-то Юлька осталась прежней Юлькой. Никогда не уточнит, чтобы разобраться. Можно подумать, он всерьез мог собираться заказывать у нее выпечку, в отличие от заказа каких-нибудь неведомых запонок, чтобы был повод звонить или приходить. Но когда перестал хохотать, объяснять не стал, сказал о другом:

- Обязательно именно так и сделаю.

- Я рада, что тебе весело, - буркнула она, снова не глядя на него. – Но видишь ли... время позднее, нам с Андрюшкой домой пора. И магазин закрывать, все равно уже никто не придет.

Богдан умыкнул еще одно печенье и поднялся.

- Могу подвезти, - предложил он.

- Я на машине. Ничего не нужно, спасибо.

- Ну я так и думал, - он медленно двинулся вдоль витрин. У одной задержался и чуть наклонился к стеклу. Потом резко разогнулся и повернулся к Юле. – Не продавай их.

- Кого? – не поняла та.

- Шишки.

Юлька снова застыла. Губы ее чуть заметно вздрогнули, потом растянулись в улыбку.

- С чего вдруг?

- Они тебе идут.

В ее груди ухнуло. Почти что больно. Но сил удержать рот улыбающимся хватило. Пусть, может быть, он и видел ее усилие.

- Спасибо, - негромко ответила она. – Мне они тоже нравятся.

Богдан ничего не сказал. Молча смотрел на нее несколько бесконечных мгновений, прежде чем сдвинуться с места и после еще нескольких шагов остановиться на пороге.

- Хорошего вечера, - проговорил он, обернувшись.

Колокольчики снова весело звякнули, и Моджеевский вышел за дверь. Пока звон не прекратился, Юлька стояла, не шевелясь. Когда стихли, повернула голову к сыну. И только тогда поняла, что не дышит. Все это время, что Богдан смотрел на нее, не дышит.

Не дышал и он. Вышел на воздух. Двинулся к машине. Осознавая, что не может, физически не способен сесть в нее и куда-то там ехать. Глаза цеплялись за вывески, за фонари, за номера автомобилей. Какой из этих – ее? При желании узнать не трудно. Внутри будет автокресло. Лизу возят, он видел. Наверное, и Андрея... Интересно, они различаются, эти кресла, в зависимости от возраста?

Мысль была оригинальная, и главное – своевременная.

Моджеевский тряхнул головой и вместо того, чтобы идти к своей машине, двинулся совсем в другом направлении. К морю. Все еще надеясь хоть там захватить достаточно воздуха, чтобы перестать задыхаться.

Грудная клетка поднималась и опадала сообразно положенному количеству вдохов в минуту, наполняемость легких тоже соответствовала норме. Так какого ж черта он не может надышаться?

Там, на набережной, Богдан поймал себя уже щелкающим зажигалкой – в пальцах была сигарета. Он давно бросил курить, но сигарета и зажигалка нередко валялись где-то поблизости, чтобы помнить, что в случае чего – можно воспользоваться. Зимой – в пальто. Летом – могла оказаться в брюках. Чаще всего – в бардачке машины. Но сейчас – в пальцах.

Проиграет. Спор с Реджепом, затянувшийся на годы, он проиграет. И даже если смухлевать и не признаться, Танька