Дело рыжих - Игорь Тумаш

Оно и понятно, нам очень не хватает своей мифологии, собственных батыров для национального эпоса. Что поделаешь, белорусы народ коллективистский и крайне редко проявляют себя яркими индивидами. В этом они сродни бельгийцам и коренным образом отличаются от их соседей голландцев.

К слову сказать, маленькая Голландия дала миру больше нобелевских лауреатов, чем даже Россия… Зато в Бельгии коровы замечательные. Голландские живописцы, первооткрыватели, ученые эпохи Возрождения… Зато в Бельгии пиво классное.

Единственного всемирно известного бельгийца зовут Эркюль Пуаро, да и тот создан фантазией англичанки Агаты Кристи. Тем не менее это не мешает Бельгии быть очень развитым, цивилизованным государством. Так что не в обиду Синеокой сказано.

Так что Швед зря понадеялся, будто не прибамбасят мемориалку–то. Как говорится, на безрыбье…

Но мы здорово отвлеклись, однако автор увел внимание читателей сознательно, из соображений гуманности, дабы еще более не шокировать описанием подробностей операции «Эксгумация». Ведь трупы–то начали разлагаться: лето, червячки-с.

В конечном итоге заключение Тойбермана гласило, что Кшиштоф Фелицианович Сбруевич и Геннадий Ильич Блинков… братья. Причем родные! И родные стопроцентно, то есть у них был один и тот же отец и та же мать! Но, представить только, не Анна Сбруевич и не Мария Блинкова! Для Кшиштофа Сбруевича и Геннадия Блинкова матерями они были суррогатными! Да ради такого парадоксального результата все кладбище перекопать стоило!

После двух выкуренных трубок и кружки «Аз воздама» Прищепкин понял, что для раскрытия убийств в первую очередь необходимо установить личности их настоящих отца и матери, которые, со стопроцентной уверенностью можно утверждать, были также рыжими.

В этой связи детективу припомнился ранний рассказ Шукшина, в котором тот писал, что все рыжие имеют в характере некую чертовщинку. (Георгий Иванович очень любил хорошую литературу, ну просто «Аз воздамом» не пои — дай чего почитать. Особенно классику, Чехова там, Радищева. В полицейской академии пристрастился, где же еще. У них с этим делом, литературным, вообще повально было, — словно в пушкинском царскосельском лицее. Стихи все писали, сонеты…)

Итак, куда же вы, милые мои Татьяна Леонидовна и Анна Наумовна, во время оккупации из родных мест отлучались?

Для этого в первую очередь нужно разобраться: куда и зачем вывозили оккупанты женщин из Витебска? А также из Воронова.

Чтобы это выяснить, Георгий Иванович засел в Центральном Республиканском архиве, а Шведа послал в архив музея Великой Отечественной войны. Через два дня утомительного ворошения пожелтевших папок они вычислили «место работы отца» рыжих братиков. Он служил в Березвечском лагере, то есть в штатлаге № 351, который располагался рядом с райцентром Глубокое. Вот цепочка их рассуждений.

В середине августа 1942 года в Витебске действительно было произведено несколько облав. На евреев. И хотя Татьяна Леонидовна была белоруской, но на свою беду имела вьющиеся от природы волосы. Значит, поэтому и схватили. До плана, видно, не хватило. Под стихийную зачистку попала. Ведь евреи интересовали немцев еще и как «субъекты приватизации». Поэтому их старались вывозить вместе с имуществом — как бы на время, до окончания военных действий.

Вообще–то в первые месяцы войны эшелоны с еврейскими семьями направляли в западном направлении, и Татьяна Леонидовна могла попасть в Бухенвальд или Майданек. Но в эти числа как раз открылся штатлаг № 351. И именно туда в это же время была направлена одна партия евреев из Воронова. Больше вороновские евреи туда не попадали, так как месяцем позже был заложен гораздо более близкий штатлаг № 813, расположенный рядом с Гродно. В общем, во время войны жизненные пути Блинковой и Сбруевич могли пересечься только в Березвечском лагере.

Как попала в этот лагерь Анна Наумовна? (Ганной ее называли только в Радичах.) Ну, это проще, ведь она была наполовину еврейкой. И ее, значит, забрали вместе с прочими членами семьи Берстов.

Как в дальнейшем развивались события в лагере? Почему обе женщины не только оказались на свободе, но и вышли оттуда беременными? А вот на этот вопрос ответ архивы уже не дали. Лучше всего помогли бы разобраться в этом свидетельства оставшихся в живых узников лагеря. Как бы только найти их?

Ура, это оказалось совсем просто! В министерстве социального обеспечения все узники состояли на учете, ведь они пользовались определенными льготами. Березвечский лагерь был точно такой же фабрикой смерти, как все прочие фашистские концентрационные лагеря, поэтому выйти из него живым и дожить до двадцать первого века было чудом, коему сподобилось только пять человек. Это были очень и очень пожилые люди, со здоровьем, не позволявшим им ни на что уже надеяться.

Георгий Иванович распределил узников среди членов группы, сам выбрал миорчанку Станкевич, тут же договорился с ней о встрече и утром выехал на витебскую трассу. До районного городка Миоры было двести пятьдесят километров. По дороге он планировал заехать на территорию бывшего лагеря, ведь маршрут как раз пролегал через Глубокое.

Как и следовало ожидать, ничего от штатлага № 351 не сохранилось. Только скромный памятник жертвам лагеря напоминал о его существовании.

Ладно, вздохнул Прищепкин, поеду дальше.

Вот и город Миоры оказался типичным увядающим западнобелорусским местечком, в котором запугивающий оставшихся в живых цементный памятник погибшим красноармейцам и рудименты советской агитки насильственным образом, но для привычного глаза вполне естественно, сочетались с великолепным столетним костелом на берегу по–скандинавски степенного озера. Над улицей Кирова, на которой доживала узница, кружились чайки. Глядя на птиц, на трогательную панораму двух главных миорских улиц, Георгию Ивановича стало так хорошо, что захотелось повеситься.

Глафира Петровна была уже совсем дряхлой и давно уже не выходила на улицу. Однако, к счастью для Прищепкина, она оказалась в здравом уме и трезвой памяти. Во всяком случае, детектив сумел получить от нее ценнейшую информацию.

Бабулька буквально шарахнулась от поднесенной к лицу фотографии молодых Блинкова и Сбруевича в эсэсовской форме (эти фотографии, необходимые для стимуляции старческой памяти, смонтировали в лаборатории), словно в руке Георгия Ивановича извивались гадюки.

— Свенты Янек, гэта ж ён!

— Кто? — тихо прошептали губы детектива, сердце которого словно остановилось, потому что побоялось своим стуком отпугнуть имя преступника.

— Юрген фон Гуммерсбах, комендант лагеря.

— На какой именно фотографии?

Бабулька растерянно переводила взгляд с одной фотографии на другую.

— На абодвух, — наконец пришла она к странному, на взгляд постороннего, заключению.

— А вы не путаете?

— Гэтак, гэтак. Палонили?

Георгий Иванович, конечно, не знал, попал ли комендант штатлага № 351 в руки правосудия. Его личность на данный момент заинтересовала его в другом аспекте.

— Так что в лагере с женщинами делали? — коротко спросил он.

Как оказалось, «осеменительный» эксперимент проводился в массовом порядке. Отобранных для него женщин помещали в отдельный барак, освобождали от работ и хорошо кормили. Убедившись, что искусственно введенные оплодотворенные яйцеклетки приживались, узницы беременели, их держали под наблюдением еще несколько месяцев, а затем, когда делать аборт было уже поздно, выпускали на волю. По возвращении домой они должны были встать на спецучет в своих комендатурах и рожать полноценных арийцев. Партнершей Юргена фон Гуммерсбаха была некая Хильда Пиллау, тоже ярко–рыжая, которая официально не занимала в лагере никакой должности. По всей видимости, она была прислана туда именно с этой, репродуктивной миссией. «С хлыстом все ходила. Ее боялись больше всех».

В принципе ясно, зачем все это нацистам понадобилось. Ведь в победной перспективе рейху нужны были еще миллионы и миллионы арийцев: в качестве администраторов, солдат, надсмотрщиков. Чтобы не выпустить побежденный мир, вместе с миллиардами «неполноценных» людей, из своих когтей, не повторить опыт империи Александра Македонского, которая буквально растворились сама в себе из–за глобального численного перевеса побежденных над победителями.

Гитлер призывал каждую немецкую женщину родить не менее четырех детей. Но ведь Германия была густонаселенной европейской страной и не могла уподобиться пустынной азиатской Туркмении. То есть для нее было бы проблематично следовать призыву фюрера из–за фактора «сопротивления среды». (Чтобы понятней: не вынесет же Природа миллиарда немцев, ведь каждому автомобиль нужен, коттедж. Вот она и сопротивляется, создавая такую информационную «атмосферу», при которой мысли о продлении рода кажутся чем–то третьестепенным. Потому–то наши люди зачастую и чувствуют себя на Западе будто вытащенные на берег рыбы. «Удушье информационной разности» и называется ностальгией.) В общем, не Германии это занятие — размножаться–то; гомосексуализм для ее условий как–то, извиняюсь, даже естественней. (Кстати, у истоков национал–социалистской партии стояла группа «голубых» офицеров.)