Съедобная экономика. Простое объяснение на примерах мировой кухни - Ха-Джун Чанг

бы они сами занялись коммерциализацией продукта, то им пришлось бы вести переговоры о лицензиях на более чем 70 ранее запатентованных технологий с 32 разными их владельцами. Потрикус и Бейер утверждали, что у них не было никакой возможности этим заниматься и что они не смогли бы заплатить за лицензирование такого количества патентов. Критики же возражали, что на самом деле нужно было бы получить лицензии всего примерно на 30 важнейших патентов.

Как бы там ни было, суть дела не меняется — патентов было слишком много, чтобы двое ученых могли самостоятельно получить на них лицензии. В итоге проблему патентования взяла на себя крупная транснациональная корпорация. Но, к сожалению, из-за многочисленных разногласий вокруг генетически модифицированных организмов в обществе в целом вопрос повсеместного распространения этого ценнейшего продукта, золотого риса, и сегодня, спустя два десятилетия, все еще висит в воздухе. Но мы не будем отклоняться от темы: проблемы с ГМО — это совсем другая история.

Патент, как известно, предполагает, что государство предоставляет изобретателю новой технологии монополию на нее на фиксированный срок в обмен на то, что эта технология будет обнародована (иными словами, изобретатель делает ее patent, то есть «явной, очевидной, доступной»). Надо признать, с точки зрения создания и распространения новых знаний патент — это палка о двух концах. С одной стороны, он стимулирует их создание, обещая изобретателям новых (достаточно новых) идей монопольное право использовать их в течение определенного времени (сегодня это двадцать лет, хотя раньше было чуть меньше — подробнее об этом позже). Это позволяет им, не опасаясь конкуренции, весь указанный период получать максимально возможную на рынке прибыль. С другой же стороны, система патентования препятствует созданию новых знаний, поскольку в период монополии другие люди не могут использовать для этого запатентованные технологии.

Проблема в том, что знание является важнейшим исходным продуктом для производства новых знаний, и, если запатентовано много релевантных знаний, разработка новых становится слишком дорогостоящей, как это и случилось в истории с золотым рисом. Я называю это проблемой взаимосвязанных патентов, а выдающийся экономист Джозеф Стиглиц окрестил «патентными дебрями»[89].

Надо сказать, что проблема взаимосвязанных патентов отнюдь не нова. Именно она парализовала технический прогресс в сфере разработки оборудования для швейных производств в середине XIX века. В те времена, кажется, все в этой отрасли судились друг с другом за нарушение патентных прав, так как технологии были тесно взаимосвязаны. Это сильно тормозило разработки новых методов. Выход из этого тупика был найден в 1856 году: им стал так называемый патентный пул. Компании отрасли согласились сделать патенты на все ключевые технологии общим достоянием (они и составили данный пул) и сосредоточиться на разработке новых; был организован Союз производителей швейных машин. Впоследствии в разных отраслях было создано множество подобных патентных пулов, например для производства DVD (MPEG-2, Moving Picture Expert Group — 2, то есть Экспертная группа по движущимся изображениям) или мобильных телефонов (RFID, или Radio Frequency Identification, — радиочастотная идентификация).

Иногда патентные пулы создавались в результате вмешательства государства, чаще всего США (этих якобы главных защитников прав обладателей патентов). Так, в 1917 году, когда страна готовилась вступить в Первую мировую войну, в которой все большее значение приобретали военно-воздушные силы, правительство настоятельно «рекомендовало» (читай: навязало) патентный пул авиационной промышленности, в том числе двум крупнейшим на тот момент производителям самолетов — Wright Company (основана братьями Райт) и Curtiss. А в 1960-х годах военно-морской флот США, фактически полностью финансировавший ранние исследования в области полупроводников, не менее настоятельно «рекомендовал» создать патентный пул компаниям Texas Instruments и Fairchild, тогда ведущим производителям этого продукта.

В последнее время проблема взаимосвязанных патентов существенно усугубилась, потому что изобретатели патентуют все более и более дробные кусочки знаний, вплоть до генома, как мы видим на примере золотого риса (более 70 патентов для одного зернышка!). Сегодня ученым требуется целая армия лучших юристов, чтобы пробиться через «патентные дебри», а без этого серьезного прогресса не достичь. С этой точки зрения патентная система, когда-то дававшая мощный толчок технологическим инновациям, все больше превращается в серьезное препятствие для них. Следовательно, назрела необходимость эту систему реформировать.

Одно из решений — сократить сроки действия всех патентов. Патенты впервые появились в Европе в конце XVIII века и обычно выдавались на 14 лет (это срок ученичества, умноженный на два). В наши дни патентная защита действует в течение 20 лет, а в фармацевтической отрасли продлена еще на 8 лет из-за дополнительного времени, необходимого для клинических испытаний, и потребности защищать полученные в их ходе данные. Однако ни одна из существующих ныне экономических теорий не подтверждает, что 20 лет (или 28) — это оптимальный срок. Нет у нас и теории, свидетельствующей, что 20 лет в данном случае лучше, чем 14 или, скажем, 10. А ведь если бы мы взяли и сократили срок действия патента, то знания становились бы общественным достоянием быстрее, а те особенности патентной системы, которые сегодня препятствуют инновациям, стали бы менее выраженными.

Второй способ сделать патентную систему более пригодной для распространения полезных знаний — это премии. То есть изобретатель технологии получает разовое вознаграждение (пропорциональное ее полезности), и технология сразу же становится общественным достоянием. Такая система успешно использовалась в прошлом; с ее помощью люди получили доступ к некоторым из самых важных изобретений в истории человечества. Так, в 1760-х годах Джон Харрисон изобрел морской хронометр — прибор, позволяющий измерять долготу в открытом море, резко повысивший точность навигации. И это случилось отчасти потому, что еще в 1714 году Британский парламент предложил изобретателю премию в размере 20 тысяч фунтов стерлингов[90]. А в 1809 году Николя Аппер, французский кондитер и пивовар, изобрел технологию консервации продуктов (Аппер использовал для этого стеклянные банки, жестяные появились позже; см. главу «Говядина»). Это открытие отчасти было ответом на премию, обещанную Наполеоном, который хотел как следует кормить свою армию в походах. Не зря же великий полководец, как гласит история, говорил, что «армия марширует на своем животе» (хотя вполне вероятно, что эти слова принадлежат Фридриху Великому).

В сущности, в сферах человеческой деятельности, для которых характерен быстрый технический прогресс, премиальная система может быть для изобретателя более прибыльной (следовательно, больше стимулировать инновации). Почему? Потому что изобретателю не придется беспокоиться, что в период действия патента кто-то предложит более эффективную технологию, из-за которой его изобретение морально устареет, а он лишится рынка. Если такое произойдет, он, конечно, сохранит патентную монополию на свой продукт, но толку от нее будет немного.

А еще мы могли бы заключить международное соглашение, обязывающее патентообладателей лицензировать свои технологии по сниженным ценам, если они признаны необходимыми для разработки других общественно важных технологий.