Февраль 1933. Зима немецкой литературы - Уве Витшток

секретарше – выцветающей немке Гретхен с уложенной венком светлой косой, как вспоминал потом Вильгельм Херцог. Правда, ни Абегг, ни оба писателя на тот момент не подозревали, что белокурая Гретхен состояла тогда в отношениях с Рудольфом Дильсом – молодым, симпатичным, целеустремленным чиновником, возглавлявшим отдел по борьбе с коммунистическим подпольем – и тайно поддерживавшим тесные связи с Герингом. Дильс понимал, что для профессионального роста ему нужны покровители, поэтому он охотно снабжал Геринга информацией обо всем, что происходит в министерстве, особенно о том, что обсуждается и планируется против нацистов в кабинете начальника полиции Абегга. В благодарность неделю назад, сразу после принятия Герингом присяги в качестве министра, он назначил Дильса главой прусской политической полиции при Министерстве внутренних дел.

Ненависть, с которой нацисты преследуют Генриха Манна, в последнее время стала все больше выходить из берегов. Совсем недавно, когда брат Томас проезжал через Берлин, они признались друг другу, что страдают от политических нападок больше, чем хотелось бы верить. По счастливой случайности у Генриха Манна есть заступник, который немного его ограждает, принимая на себя значительную часть угроз. Ангела-хранителя тоже зовут Генрих Манн, он отставной страховой агент и поет в церковном хоре. Поскольку его адрес и номер есть в берлинской телефонной книге, то ему приходится терпеть бесчисленные оскорбительные звонки и письма, которые на самом деле адресованы писателю Генриху Манну. Естественно, тезка шокирован неумеренной враждебностью, которая сыпется на него, но мужественно продолжает исполнять роль громоотвода.

Сегодня ближе к вечеру Генрих Манн отправляется в Академию, где у него, председателя отдела литературы, запланированы сразу два заседания. Темы для обсуждения, однако, кажутся невероятно безобидными и далекими от реальности, в которой Гитлер берет в свои руки бразды правления рейхсканцелярии. Но это обычная рутина, и Генрих Манн не может с ней ничего поделать. Даже на должности председателя он не может поступать с отделом литературы так, как ему заблагорассудится, и выступать со спонтанными декларациями протеста. Нужно следовать решениям большинства – именно в этом, по его мнению, заключаются демократические принципы. Но это чрезвычайно замедляет работу Академии.

В принципе, так было всегда. Этому почтенному, прославленному учреждению, которое больше живет своей историей, чем настоящим, уже более 200 лет. Отдел литературы был основан лишь в 1926 году, то есть всего шесть лет назад. Это детище Веймарской республики, и, по мнению Генриха Манна, оно должно отстаивать интересы этой республики. Но даже по такому базовому вопросу с большим трудом удается достичь консенсуса между членами Академии.

Хочет ли новый отдел стать чем-то вроде интеллектуального голоса нации? Общественности зачастую кажется именно так, поэтому на него смотрят с недоверием, критикуют и даже борются против него. Но и внутри царят вечные разногласия. Все начинается с одного скандала. Поэт и драматург Арно Хольц, сложный, невыносимый человек, сначала был польщен избранием в небольшую группу учредителей отдела, в которую входит всего пять человек. Но, прочитав устав, он по пунктам разнес его в щепки в своей докладной записке. В уставе Академии действительно много недоработок: он недостаточно решительно разрывает со старыми феодальными структурами Пруссии. От нового республиканского государства ожидают большего – члены Академии не могут независимо принимать решения. Хотя Академия и имеет право самостоятельно назначать президента, а отделы – председателей, тем не менее все выборы, как и любые другие решения, должны получить одобрение министра культуры Пруссии, который как руководитель несет за них политическую ответственность.

В составе нового отдела литературы тоже есть противоречия. Хотя Академия называет себя Прусской, в нее входят писатели, которые в Пруссии не живут, – как, например, Томас Манн: родом из Любека, но обитает в Мюнхене. На самом деле страна нуждается в Немецкой академии, и именно этим должна и хочет стать новая организация. Увы, но по юридическим причинам Пруссия не имеет права создавать учреждение для всей Германии. Если довести этот абсурд до крайности, то по многим важнейшим вопросам право голоса имеют только те члены, которые живут в Берлине и пригородах, а значит, могут легко приехать на собрание. Все остальные имеют право голоса только на пленарных заседаниях. Другими словами, в соответствии со своим названием это Прусская академия, которая хотела бы считаться Немецкой академией, но, по сути, управляется как Берлинская академия.

Конечно, такие банальные мелочи можно урегулировать без особых усилий – лишь бы только члены Академии доверяли друг другу и оставались честными между собой. Именно это президент Академии Макс Либерман пытался донести до шумного Арно Хольца, когда заверял его, что с уставом обращаются чрезвычайно либерально и, за исключением самого Хольца, ни один член Академии его не читал, не говоря уже о том, чтобы действовать в соответствии с ним. Но то, что работает в отделах искусства и музыки, не работает для писателей. Среди них с самого начала формируются два блока, разногласия между которыми со временем не ослабевают, а только углубляются и усугубляются идеологической враждой.

Ссоры все время крутятся вокруг меняющихся понятий, но в конечном счете всегда сводятся к одним и тем же вопросам: следует ли отделу литературы бороться с новыми, современными течениями в литературе или, наоборот, помогать им пробиться; поддерживает ли отдел поэзию, отражающую исключительно немецкие вневременны́е ценности, или современную космополитическую литературу, в которой традиции страны переосмысливаются с европейской точки зрения. В то время как один лагерь борется с засильем низкосортных развлечений на книжном рынке и в театральных репертуарах из-за рубежа, другой предостерегает от отхода в интеллектуальный провинциализм. Одни критикуют литературную жизнь больших городов – прежде всего, берлинской метрополии – как «бизнес ради бизнеса», в то время как другие выступают против самодостаточности и ограниченности «совершенно пошлой страны». Одни видят в поэте что-то вроде провидца или священника, своими произведениями дающего народу внутреннюю сплоченность и идентичность, другие – интеллектуала, который больше не справляется с объединяющей функцией во все более механизированном и расслоенном обществе, а скорее, играет роль духовно независимого критика, ответственного только за самого себя.

Конечно, даже слепой не может не заметить, что за этими спорами о художественном самоопределении стоят и политические разногласия. Правые против левых, антидемократы против республиканцев, националисты против интернационалистов, почитатели мифологии против сторонников просвещения. Одни изливают желчь на «культурный большевизм», другие – на «культурную реакцию». И, возможно, неуступчивость, с которой ведутся споры об идеологических противоположностях, – лучшее, что есть в отдел литературы. Возможно, именно этот бесконечно тлеющий конфликт превращает его в своего рода отражение страны: раскол, разделяющий население, поляризует и писателей.

Два года назад страсти накалились. Национал-консерваторы неожиданно протолкнули новый регламент, который