Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

– Отец говорит, ты его досточтимая сестра! Значит, моя тетушка!

Мальчонка говорил так быстро, что я едва разбирала слова. Он схватил меня за руку и теперь тащил в центр толпы, заполнившей грунтовую дорогу.

– Ты будешь жить с нами, тетушка! – Он хихикнул и сверкнул белыми зубами – спереди одного не хватало. – Забавно! Маловата ты для тети!

Из его рта потоком лились слова, смесь английского, игбо, хауса, французского и других языков. Он приплясывал по улице, и, чтобы не отставать, мне приходилось приплясывать с ним.

– Ой! А вот и мама!

Женщина игбо с серьезным лицом разглядывала меня большими темными глазами. Ей нужно было понять, представляю ли я для нее угрозу, могу ли оказаться соперницей. Но, как и ее сын, увидела ребенка, девочку, еще не уронившую первую кровь. Ничего опасного. Да еще я вспомнила мамины уроки. Остановилась перед взрослой женщиной и почтительно склонила голову.

– Муж говорит, ты его сестра, – медленно начала она. – Ты… – она сделала паузу, – его говоритель.

Я кивнула. На этот раз «говоритель» замолчал.

– Я Ннека. Добро пожаловать в мой дом.

Ее внимание привлекли телодвижения пляшущего сына, и она нахмурилась.

– Кве! Ну-ка прекрати! Не приставай к досточтимой тетушке!

– Спасибо… сестра, – выговорила я очень медленно, стараясь подбирать правильные слова. – Меня зовут…

А как меня звали? Маленькая Птичка? Присцилла Грейс?

– Мариам, – назвалась я, вспомнив, как Цезарь произнес имя, которое мне дали. – Мариам.

Ннека кивнула, словно привыкла к подобным именам.

– Пойдем со мной. – Она с любовью провела рукой по макушке маленькой яйцеобразной головки сына. – Мы с Кве покажем, где ты будешь спать.

* * *

Позже сын Цезаря провел меня по пляжу, чтобы похвастаться любимыми раковинами и потревожить прячущихся крабов. В прибрежном лесу стояло несколько домов, но вообще-то он казался пустым. Мы случайно вышли к забору, полностью сделанному из ракушек. Я никогда не видела ничего подобного и проследила глазами за этой необычной оградой: она тянулась довольно далеко. В темноте мне удалось разглядеть лишь стоявшую на полянке небольшую хижину, похожую на длинный дом, из трубы которой завивался синий дымок. Я подумала, что это странно, ведь здесь так же жарко, как и в моих краях.

Кве пожал плечами и схватил меня за руку.

– Это дом тети Кэт, – сказал он, утаскивая меня в сторону причала. – Сюда ходить не стоит, пока она сама не позовет. А пока не позвала. Не хочу, чтобы она нас видела… – Его темные глазки опечалились и стали еще темнее.

– В чем дело? – спросила я. – Ты чего-то боишься?

Мальчик сначала не ответил, а просто потянул меня сильнее, будто хотел, чтобы я двигалась быстрее.

– Не… боюсь. Но тетя Кэт, она могущественная. И мама не обрадуется, если я ее рассержу.

Мальчик покачал головой и пошел вперед, не обернувшись. Но я оглянулась и увидела женщину, стоящую в тени на опушке леса возле калитки ракушечного забора.

– Кто она? – спросила я Кве, ощутив холодок в плечах, несмотря на жару и довольно сильный влажный ветер.

– Ведунья, – прошептал он, но так громко, что его услышала бы и рыба.

Первая моя ночь на Рифе Цезаря была волшебной. Казалось – если закрыть глаза, – я снова дома, там, за темными водами, и сейчас снова увижу знакомое восходящее солнце. Ужин был праздничным, чтобы отметить возвращение асанте домой и воздать благодарность богам всех племен, христиан и мусульман за то, что они благополучно доставили домой Цезаря, его людей и меня.

Женщины готовили весь день, кастрюли источали ароматы, одни знакомые, другие нет, и у меня потекли слюнки. Тушеная рыба, курица с рисом, фасоль, зажаренная в яме свинья – деликатес, от которого отказывались последователи людей в тюрбанах[22], усевшиеся подальше и с подветренной стороны.

Я ела, пока не поняла, что съеденное сейчас попросится обратно.

Танцы заставляли меня смеяться: те, кто говорил по-гэльски, подпрыгивали и постукивали подошвами под быстрые скрипучие звуки какой-то деревяшки со струнами, похожей на ко́ру[23], которую я как-то видела в руках у мужчины из племени мандинга; испанцы, которые тоже попадались среди людей Цезаря, раскачивались под звуки, похожие на женский плач; и над всем этим в начале и в конце каждой песни, спустя еще долгое время после того, как затихала последняя нота, царили барабаны. Они звучали и через несколько часов с момента, как был отбит последний удар. Даже во сне я слышала их твердый и ровный ритм. По их натянутой коже били руки людей хауса и Бенина, а также таино и маскоги, которые жили в местах, где я не бывала. Барабаны, на которых играли жители восточного и западного побережий по эту сторону темной воды, рассказывали истории, перед которыми меркли гэльские застольные песни и испанские баллады. Барабаны повествовали об украденных детях, страданиях и потерях, о предках, которые видели, как их дети и внуки, чьи лодыжки скованы железными цепями, умирают от мушкетных пуль и поветрий.

Я покачивалась, но не под музыку, мне хотелось спать. До этого я ела, смеялась, разговаривала и занималась тем, чего не делала с тех самых пор, как много дней, недель, месяцев назад нас с сестрой увезли дагомейцы. Играла. У детей было несколько мячей, мы их бросали и пинали. Играли мы и в догонялки, и в то, что англичане называют перетягиванием каната. Сначала я разрешила младшим мальчикам побегать за мной, а затем сама принялась преследовать их. Я бежала и бежала, пока не почувствовала, что ноги у меня вот-вот отвалятся.

Я забыла всё, что случилось со мной. Стоило ступить на песчаный пляж Рифа Цезаря, и я снова стала ребенком. Мы притворялись воинами и сражались на пляже, падали замертво, и песок сыпался нам в волосы, в уши, повсюду! Я закрыла глаза, вдохнула мягкий аромат корицы, носившийся в воздухе, и стала прежней… Мои ноги шлепали то по мокрому песку, то по теплой воде. Я бегала, и мышцы, ослабевшие после долгого безделья, болели потом еще несколько дней.

Я вспоминаю это с удовольствием.

И еще смех, которого так долго не слыхали мои уши. Мужской, женский, хихиканье детей, чьи-то взвизги, мое имя, которое кто-то выкрикивал, пока мы бежали. Агуканье упитанных малышей: мы щекотали их маленькими игрушками, сделанными настоящим морским волком. Вот уж кого я никогда в жизни даже не заподозрила бы в подобном мастерстве. А он сшил прелестную тряпичную куколку и отдал годовалой девчушке, та улыбалась, демонстрируя всем один-единственный крошечный зубик, и пускала слюни. Он был так нежен, этот моряк, в плаванье