Жена шута - Эмилия Остен

– Ренар… – беспомощно начала Колетт, – я совсем не то…

– Увидимся с вами за ужином.

Не сказав больше ни слова, граф вышел, а Колетт безумно захотелось плакать.

Глава 8

Июнь ознаменовался трагическим событием: из Парижа пришла весть, что девятого числа сего месяца королева Жанна скоропостижно скончалась, и Ренар хмуро сообщил Колетт, что, вполне возможно, она была отравлена.

– Перчатки, так поговаривают, – сказал граф, чья печаль по поводу утраты была искренней и глубокой – даже насмешливость исчезала, когда он об этом говорил. – Медичи! Ах, эти Медичи. Итальянские советники Екатерины найдут кого угодно, лишь бы избавиться от тех, кто мешает.

– Это всего лишь слухи, – попробовала возразить Колетт.

В эпоху, когда смерть могла забрать любого после небольшой простуды, кончина Жанны, прожившей сорок четыре года, не казалась неестественной.

– Это всего лишь Медичи. – Похоже, граф уверился в злом умысле, и сбить его с этого пути не представлялось возможным. – Прислать в подарок пару изящных перчаток с ядовитым запахом – ах, как это похоже на Екатерину! Королева Наварры была слишком умна, и если узнала нечто, о чем знать не должна была, то могла заслужить подобный подарок. Однако Генрих попробует добиться правды. – Ренар прищелкнул пальцами. – Его высочество отослал распоряжение Амбруазу Паре, королевскому врачу, вскрыть и обследовать тело королевы. И если тот найдет хоть малейший намек…

Но, судя по всему, знаменитый врач не нашел ни намеков, ни доказательств. Генрих сделался королем Наварры, приняв наследуемый от матери титул, и несмотря на то, что Беарнец был еще очень молод, все прочили ему блестящее правление. Залогом мира с Францией должен был стать брак с Маргаритой, и ради этого многие знатные семьи оставили свои дома в провинции, дабы насладиться зрелищем окончательного примирения католиков и гугенотов – вот так диковина, вот так нежданный брак!

Переезд в Париж оказался адом. Колетт еще ни разу не ездила на такие большие расстояния, да еще летом, когда раскаленный воздух французского юга не приносит ни капли прохлады. Если бы Колетт была более выносливой, то ехала бы верхом, как ее муж и барон де Аллат. Но она могла провести в седле от силы полдня, а возможности переодеться у нее не имелось: для трапез останавливались совсем ненадолго, стремясь за день покрыть как можно большее расстояние. Колетт уже не раз и не два пожалела о своем упрямстве в тот день, когда граф заговорил о том, что хорошо бы остаться дома. Отступать было поздно и мириться с Ренаром, кажется, тоже.

Нет, он не выказывал недовольства Колетт, и все вроде бы между ними происходило как раньше. И в то же время Колетт чувствовала себя так, как будто в тот странный, крепко запомнившийся ей день, когда они встретили Идальго, ее размеренная жизнь… надломилась. Она ощущала беспокойство и раньше, однако это скорее были сожаления о прошлом, память о несбывшемся. А теперь Колетт тревожило будущее.

Поразмыслив, она пришла к выводу, что ее священный долг – это полюбить собственного мужа; однако нечто, стоявшее за пределами этого долга, также подталкивало Колетт. Ей хотелось, чтобы Ренар превратился из близкого незнакомца в по-настоящему близкого человека, которому можно доверить все свои маленькие тайны, с которым можно смеяться над одним и тем же и иметь общие привычки. Она уже не надеялась открыть в нем того Тристана, который был придуман Колетт давным-давно. И чем дальше, тем сильнее она понимала, что реальные люди не имеют ничего общего с измышленным образом.

Тристан – это всего лишь имя на страницах, всего лишь имя, за которым стоит мечта. Но реальные люди имеют свои недостатки, и даже те, кто честен и благороден, не станут похожи на героев книг до последней черты. Колетт понемногу начинала осознавать это – то ли благодаря разговорам с графом, которыми он по-прежнему занимал ее, как будто она и не нанесла ему обиду, то ли благодаря прочитанным книгам, то ли потому, что за последние месяцы она видела вокруг больше разных людей, чем за всю свою жизнь до того.

Нелюбезный взгляд Ренара, всегда критически относившегося к окружающим, неожиданно заставил Колетт самой присматриваться к людям – и думать, и делать выводы. Она стала замечать определенные закономерности (ах, как удивился Кассиан, узнав, что ей известно это слово!), отличающие поведение людей, и понимать многие шутки Ренара, которые раньше казались ей непостижимыми. И все чаще и чаще Колетт задумывалась, так ли глуп ее муж, как хочет показать. Скорее всего, нет. За его словами скрывался ум – а люди, не имеющие сил понять, что он говорит, принимали речи графа за пустую болтовню.

Ренар по-прежнему оставался на ее стороне, однако иногда Колетт казалось, что с каждым днем пропасть между ними увеличивается. И она не знала, что тому причиной, – ее неосторожные слова или поездка в Париж, которая совсем графа не радовала.

Пыль постоянно струилась в окна, заставляя кашлять, однако закрыть их – означало немедленно оказаться в пекле. Так хотя бы ветерок во время быстрой езды влетал внутрь. Колетт задыхалась в тяжелом платье, ее тяготило одиночество (несмотря на присутствие Серафины, ехавшей в экипаже вместе с госпожой), и она ждала вечера, когда придет прохлада.

На ночь останавливались на постоялых дворах. Несмотря на то, что семья де Грамон и барон де Аллат со своими слугами выехали на несколько дней раньше, чем свита короля (Ренар отказался толкаться в толпе или глотать пыль, поднятую кортежем), найти приличные комнаты в них уже было большой проблемой. Многие дворяне направлялись в Париж, чтобы хоть одним глазком посмотреть на королевскую свадьбу. Когда еще такое произойдет – Маргарита выходит замуж за гугенота!

Лишь благодаря ловкости Бодмаэля, на полдня опережавшего путешественников, находилось и приличное место для ночлега, и еда, и даже вода для ванны. Колетт принимала ванну каждый день, что многие могли бы счесть странным, но ей было все равно. Прохладная вода смывала пыль, пот и усталость, а засыпать на чистых простынях было настоящим блаженством. И черт с ними, с вездесущими клопами.

Лишь на четвертый день удача улыбнулась Бодмаэлю криво: вечером он встретил графа у дверей трактира, залитого лучами заходящего солнца, словно золотым сиропом, и, покаянно склонив голову, доложил, что спальню супругам выделили одну на двоих – только так, и никак иначе. До того всегда находились отдельные комнаты.

– Что ж, – произнес граф, даже не взглянув в сторону Колетт, – ты сделал, что мог, Бодмаэль. Иди распорядись насчет вещей, а потом можешь поесть вместе со слугами.